И вот мы на набережной. Несмотря на середину октября, теплый летний ветерок обвевает нас, и набережная живет такой оживленной жизнью, будто сейчас восемь часов вечера; люди прогуливаются взад и вперед, а над множеством фонарей рассыпаны звезды, словно сверкающая галька, и море с шумом набегает на прибрежные камни и откатывается обратно, и я не преувеличиваю, когда говорю вам: оно дышало, это море, честное слово.
Мы, как капли в воде, растворились в потоке гуляющих; каждый из мужчин подхватил под руку ту женщину, с которой флиртовал, и они исчезли в толпе. И только я остался стоять один как столб. Я думал о презрительном взгляде Ирены. Что плохого в том, что я развеселился, как все остальные, и что я назвал молодого человека, сидящего за стойкой, агентом тайной полиции? Он ничего и не услышал. Какая-то сверхчувствительность со стороны Ирены. Ну, ладно, сказал я себе, ты ее найдешь и все снова уладится. В конце концов, ради нее ты пошел на все, даже поехал в Россию.
Я смешался с толпой, попытался потверже держаться на ногах и стал высматривать своих спутников.
Мороженщики заканчивали рабочий день, если можно назвать рабочим днем работу среди ночи. Они запирали свои металлические тележки, расставленные вдоль набережной.
Вдруг я увидел первую пару из нашей компании. Это был Костя, русский, называвший себя литературоведом, и с ним крашеная рыжая немка. Он допрашивал ее о прочитанных книгах, а она врала ему что-то про искусство; глядя на нее, трудно было предположить, что она прочла все те книги, о которых выспрашивал ее этот Костя, вообще-то весьма интересный парень. Я знаю, что даже Хейнцельману не под силу оказалось одолеть некоего Джойса, ну, а эта рыжая, она, конечно, и Джойса читала. Я решил им не мешать и незаметно проскользнул мимо них.
Второй нарой, на которую я наткнулся, были немец, представитель страхового общества, и жена Кости — американистка. Некоторое время я шел за ними, и мне показалось, что английский язык саксонца ставил его даму в тупик. Умный человек изо всего извлекает для себя пользу: так я узнал, что саксонский и англосаксонский языки очень далеки друг от друга. Жена Кости совсем взбесилась и потеряла всякое чувстве такта, она яростно спорила со страховым агентом, они остановились, а я незаметно прошел мимо них. Вы, конечно, представляете, куда я стремился и что хотел узнать.
Луна стала меньше, зато светила ярче, сверкало море. Райский уголок — этого у Ялты не отнимешь!
Темная стриженая головка Ирены мелькнула в толпе. Она шла с Сашей — помните, я говорил вам, с этим фризом. Иначе и быть не могло. Других вариантов не оставалось. У меня отлегло от сердца: с другого бока шла веснушчатая Света. Они с двух сторон подцепили под руки этого верзилу, и тут уж я решил им помешать, я имел на то в некотором роде полное право. Я пробирался в толпе за ними тремя. Я не подслушивал, человек воспитанный таких вещей не делает. И все равно я не мог бы понять, о чем они говорят, потому что они все время смеялись, особенно Света. Ирена тоже смеялась, я давно уже не слышал, чтобы она так смеялась.
Движение в кафе прекратилось. Почти все столики были заняты. Теплая ткань, сотканная из слов, повисла над залом, отдельные слова вплетались в нее, и эта ткань разговоров ткалась и ткалась беспрерывно. Воцарилось настроение, которое может возникнуть лишь дома, когда собирается очень много гостей.
Мой собеседник, попросив разрешения, слегка ослабил узел галстука. Можно было понять, что воспоминания о Ялте, которые, по-видимому, так много значили в его супружеской жизни, взволновали его. Труднее было понять, почему он поглаживал руку кельнерши, вновь заказывая себе пиво. Кельнерша отстранила его, он извинился. Видно, его жизнь и впрямь была пустой и холодной, если он так неразборчиво искал ласки первой попавшейся женщины.
— Весьма вероятно, что эти трое говорили о чем-то совсем безобидном. Я не прислушивался, и шум на набережной стоял ужасный, да еще музыка, доносившаяся с прогулочных катеров.
Должен вам сказать, что я представляю себе ревность как жидкость, которая медленно, капля за каплей, вытекает из бутылки. И каждая капля обжигает вас. Я хотел, чтоб они обратили на меня внимание. Я стал насвистывать — сначала тихо, потом громче — мелодию шлягера, которая и для Ирены кое-что значила во времена нашей любви. Вы, наверно, знаете эту песенку: «На крыше мира аист свил гнездо», ну и так далее. Я свистел все громче, и гуляки, шатающиеся по набережной, стали весело поглядывать на меня. Только тогда Ирена обернулась. Прекрасная мелодия ворвалась в их хохот и коснулась слуха Ирены, и Ирена узнала ее. Она обернулась, посмотрела на меня и не увидела меня, во всяком случае даже не кивнула мне, а снова повернулась к своему спутнику, к этому русскому фризу. Словно увидела блик лунного света — и больше ничего, — вот чем я стал для нее.
Теперь мне показалось, что та бутылка с напитком ревности опрокинулась у меня внутри. Там страшно жгло, и вы, конечно, тоже придерживаетесь мнения, что, где оно, это «там», неизвестно. Размахивая руками, я обогнал тех троих и шел теперь на несколько шагов впереди. Я долго шел впереди них. Минут пять. Я думаю, вы понимаете, что значат пять минут в подобной ситуации. Но они меня не замечали. Тогда я обернулся, поднял руку и совершенно непринужденно — представляете себе, чего мне это стоило, — крикнул: «Хелло!» Мгновение тишины, а потом изумленный возглас Ирены, из другого мира: «Эрих!»
Я остановился и подождал их, но, видно, напрасно, потому что Ирена сказала недовольно: «Почему ты не с остальными?»
Итак, упрек. Как бы вы поступили на моем месте? Да, я тоже ничего не ответил. Я рванулся вперед, прорезая толпу, как комета.
Пожилые девицы, которые до глубокой ночи разыгрывали книги в лотерее, кончили работу и захлопывали свои ящики. Книжная лотерея! Я объясняю себе пристрастие русских к чтению только тем, что они позднее других выучились читать. Мне было очень тоскливо, честное слово. «У тебя всегда было вдоволь энергии, — думал я, — и чувство юмора у тебя есть, с его помощью ты не раз вытягивал себя из кучи неприятностей, как Мюнхаузен вытащил самого себя за косу из кучи грязи». Надо отдать мне справедливость, я, знаете, человек такой: победил, увидел, ушел — уж этого у меня не отнять.
Женщины, дежурившие у весов (здесь даже среди ночи можно взвеситься), кончили работу и забрали свои весы домой, и на краю набережной остались стоять только ростомеры, принадлежащие этому обществу по взвешиванию. Они возвышались на краю набережной, словно водомерные рейки. Они-то и подсказали мне мысль о хорошей шутке, и я понял, что чувство юмора не оставило меня в беде.
Я встал возле одного такого ростомера и закричал: «Кому измерить рост! Кто хочет измерить свой рост!» Понимаете, я орал, как ярмарочный зазывала.
«Эй, господа, не упускайте возможности! Измеряйте свой рост по дешевке, задаром!» Я стучал движком и двигал его вверх и вниз по стойке.
«Кого измерить! Подходите меряться!»
Я имел успех: около меня остановились первые прохожие. Они называли меня Фрицем — черт его знает, с чего это пришло им в голову — и просили измерить их рост, и я мерил их безо всякого обману, и они смеялись, довольные, что я меряю честно.
Вы себе представить не можете, какой поток людей устремился ко мне. Старая история — люди бегом бегут туда, где можно позабавиться. Я вошел в раж: «Измеряйте свой рост! Измеряйте свой рост!» Дела у меня хватало. Пришлось поработать по-настоящему. Я и не заметил, что члены нашей маленькой компании застряли в образовавшейся вокруг меня толкучке. Вдруг около меня возник этот — помните, я говорил — страховой саксонец, снял соломенную шляпу и закатил глаза, словно слепой. Зрители, все больше иностранцы, главным образом немцы, приняли нашу шутку. В соломенную шляпу полетели копейки, и нужно вам сказать, что в России они называют пфенниги копейками.
Ну, во всяком случае, я увидел, что и саксонцы — вообще-то я их недолюбливаю — умеют не испортить шутку, и тут вдруг раздается возглас: «Эрих». Я оглядываюсь и вижу Ирену, Ирену, у которой от гнева изменился голос, стал совсем чужой, Ирену об руку с этим фризом. «Эрих!» — кричит она в ярости. Что бы вы сделали на моем месте? Я ей не сын, а этот верзила Саша — разве он мой папа? Я не сложил оружия, как тотчас же поступил страховой саксонец. Ну, теперь я его знаю, уж теперь-то я его узнал получше. Между нами: он порядочное дерьмо. Но мне было не до него — в тот момент по крайней мере. Ведь дело было в Ирене: вместо того чтобы радоваться, что ее муж способен вовлечь в игру целую толпу на набережной мирового курорта, она просто взбеленилась. Если б еще она бросила этого длинного парня, так нет же, его она не оставляла. «Ну что ж, каждому свое удовольствие», — подумал я.