Заменить утраченную манишку было нетрудно: всегда в избытке оставалось невостребованное белье «меблированных господ» или угловых жильцов, уехавших столь внезапно, что им не хватило времени собрать свои пожитки.
Дядя Филь, который в этот день снова считал себя больным, неподвижно сидел возле комода у окна и не принимал никакого участия в сожжении манишки. Он курил и странствовал в иных мирах. Когда в тоненькой книжице происходило что-нибудь волнующее, дядя Филь подносил к носу скрюченный палец с обгрызенным чуть ли не до самой лунки ногтем, пыхтел и шмыгал носом, и это шмыганье повторялось каждые полминуты, пока его захватывал сюжет. А если история, заключенная в двадцатипфенниговой книжке, не устраивала дядю Филя, он швырял книгу об стенку, иногда отлитые в буквы грабители и детективы с размаху ударяли в полчища мух, сидевших на увеличенном и забранном в раму фотопортрете тети Элли, сделанном еще до ее ложного шага. Книжка падала, падала на столик швейной машины и на стопку свежевыстиранных гардин на нем, и раздавленные мухи сыпались черными семенами будущих неприятностей на белизну готовых заказов.
Дядя Филь тут же начинал листать новую книжку, исчезал в голубом облаке табачного дыма, похожий на пифию, гадалку из Дельф, тоже исчезавшую в дыму курящихся мхов с греческих гор.
Как раз в это время в соседнем округе в городе Котбусе произошло событие, превзошедшее все теоретические ужасы из книжек дяди Филя. Исчезла девочка, ученица гимназии, исчезла, и ее не нашли, полиция искала и доискивалась и пришла к выводу: истопник гимназии «безнравственно посягнул» на нее, как осторожно, но витиевато сообщали «Городские известия» обоих городов, а после «безнравственного посягательства» он испытал угрызения совести и задушил девочку, разрезал ее труп на куски и сжег в школьной котельной.
Жители обоих городов и всей округи содрогнулись. Положительный мелкий городской служащий оказывается извергом, возвращается к состоянию кровожадного зверя… Кому же тогда верить? Какой же слой общества считать тогда людьми, чтобы не испытать разочарования? А вдруг во всех мелких городских служащих возобладает звериное начало и они начнут кидаться на мирных детей человеческих?
В газете немецкой национальной народной партии, именовавшей себя «Стальной шлем», то обстоятельство, что истопник состоял в партии социал-демократов, послужило подходящим поводом предостеречь читателей от «красной опасности», от восхваления учения Дарвина, — ложного учения, будто человек произошел от обезьяны, следовательно, от дикого зверя, и стальные шлемоносцы воспользовались случаем, чтобы обругать и опорочить всех лево настроенных граждан. Зато социал-демократический «Фольксштимме» — «Голос народа» — свел зверство истопника к страху перед выплатой возможных алиментов, чего не смог бы себе позволить низкооплачиваемый истопник, и увенчал все рассуждения об убийстве требованием к городским властям о повышении заработной платы низшим городским служащим. Вот так.
Моя хозяйка, жена старшего дворника школы для девочек, рвала и метала и кричала мужу, которого звали Георг, но которого она звала по-благородному, как принято в нашей округе, Георигом: «Геориг, если ты мне изменишь со школьницей, я не знаю, что сделаю…»
Мой хозяин вытирал клетчатым носовым платком вспотевшую лысину и бормотал в ответ: «Чепуха!»
И в гладильне моей тетки подробно обсуждали сексуальное убийство. Дядя только что оставил службу заведующего складом у одного бакалейного торговца, так как там, среди мешков с кофе и ящиков с сыром, он не мог ни читать, ни курить, и опять сидел дома; тетушка поставила его с ведром воды возле утыканной сотнями гвоздей рамы для натягивания гардин, чтоб он время от времени сбрызгивал тюль водой.
Тетя гладила, то и дело отхлебывая глоток кофе из огромной чашки, и всякий раз это служило сигналом дяде — гардинному сторожу: он зажигал новую сигарету. При этом тетушка болтала со мной, своим любознательным племянником, об убийстве.
— Он использовал девчонку, ты же знаешь, как это делается, так ведь?
Я кивал, словно мог сослаться на бог знает какой опыт в изнасиловании девочек.
— Он ее использовал, и тут его охватил страх, и рассудок у него помутился, и тогда-то он ее, так ведь?.. Ты-то знаешь, как оно бывает!
Мой дядя, специалист по книжным убийствам как в целях ограбления, так и на почве половых извращений, вмешался в разговор. По его мнению, это случай не для провинциальных криминалистов, не для этих халтурщиков, нет, это дело для Гарольда Харста, героя последнего выпуска детектива из Ско-о-отланд-ярда, как выговаривал дядя, ведь до сих пор не сообщили, чем задушил бедную девочку упомянутый истопник. Моему дядюшке Филю, считавшему самого себя одним из людей Скотланд-ярда, все было ясно:
— Он удавил девчонку ее же собственной косой. Ничего нет легче. Что есть человек? Слизь, роговица и вода, пустота в пустоте, общая стоимость химических элементов шесть марок восемьдесят…
Дядя Филь прикладывал скрюченный палец к носу, пыхтел и шмыгал носом, на этот раз повод для волнения был и без книг; но тетя глядела на него критически, отпивала глоток своей «черной болотной воды» и говорила:
— А теперь, господин Ско-о-отланд-ярд, сбрызни-ка гардины, так ведь?
Мои мысли обратились от убийства к языковой загадке, ибо языковые соотношения из-за моего полусорбского происхождения занимали меня с детства. Здесь меня заинтересовал двойной смысл в предложении: «Он использовал ее». Я знал, что мы пользуемся помощью человека, если попадаем в беду, но здесь глагольной приставкой «ис» дополнению придавался особый характер, в данном случае характер инструмента, который после употребления выбрасывают. Затем мне пришло в голову, что в таком сексуальном использовании обвиняют всегда мужчин и никогда женщин. Но разве не бывает женщин, которые используют мужчин? А как обстоит дело с моей тетей Элли? Она старше дяди Филя (уж не помню теперь насколько). Давно перестала быть красавицей и не могла надеяться, что какой-нибудь мужчина извлечет ее вместе с ее ложным шагом, о котором она постоянно упоминала, из ее комнаты — кухни, спальни, прачечной и гладильни одновременно, и в то же время она еще недостаточно стара, чтобы поставить крест на любви. И разве она, находясь в беде, не завлекла почти совсем опустившегося дядю Филя в свою паучью нору, чтобы использовать его?
Может быть, так оно и было, но тетя Элли не использовала дядю Филя как орудие, а если даже и использовала, то ухаживала за этим орудием, ухаживала, помня об одиноких тоскливых ночах без любви, которые проводила бы без дяди Филя; и хотя днем она не верила ни единому его слову и осуждала все его поступки, давала ему указания и воспитывала его, ночью она верила всем ласковым словам, всем объяснениям в любви, и чем псевдолитературнее они звучали, тем более правдивыми казались они тетке.
Дядя Филь и тетя Элли произвели на свет двоих детей. Мальчик дожил только до полугода, но в рассказах тети Элли он продолжал жить. «Ребенок, ну точно сливки с медом, иначе не скажешь, а ручки какие красивые, так ведь?» Девочка выжила и стала очень веселой девчушкой, и если ты хочешь знать, как поет канарейка, моя кузина споет тебе, а если хочешь позабавиться тем, как ходит или говорит вон тот деревенский краснобай или вот этот недотепа, она представит тебе их как живых. Если ты хочешь знать, жива ли она, я отвечу тебе: «Да, жива», но если спросишь, где она живет, я тебе не скажу, потому что муж ее ревнив. Двух детей произвела на свет моя тетя, хотя не могла рассчитывать, что дядя сумеет прокормить даже одного, двух детей произвела на свет моя тетя как свидетельство счастливых ее ночей.
Каждую неделю к городской бирже труда стекался батальон мужчин с шелушащимися мозолями на ладонях — безработные; они выстраивались в очередь в ожидании штемпеля, который официально узаконивал их незаслуженное безделье.
Казалось чудом, что дяде удалось устроиться в такое время на работу разносчиком газет и журналов, но причина была вот в чем: тетя сочла бы оскорблением, если б дяде пришлось стоять в очереди безработных, и она, владелица прачечно-гладильного заведения, дала за него денежное поручительство.