— Двое на одного, достаточно.
Карле вывел из строя противников и прислонил их к стенке. Прыщавый трактирщик погасил свет и провозгласил в темноте:
— Тихо! Иначе я применю свое право хозяина дома.
Свет зажгли снова, сынки богатеев расплатились, и каждый, уходя, плюнул через плечо. Это значило: больше мы сюда ни ногой!
— Они разнесли бы все твое хозяйство, если б не Карле Винд, — сказали шахтеры трактирщику. Подразумевалось, что Карле Винд сыт не хлебом единым и хозяину следует по такому случаю угостить его колбасой.
Через несколько дней к Карле прибыл посол от богатеевых сынков, они посулили Карле награду получше, чем колбаса, если он присоединится к ним и по воскресеньям они вместе будут ходить из деревни в деревню, чтобы показать кое-каким людишкам, кому принадлежит решающее слово в округе. Карле высмеял их, заслужив тем славу перед богом и людьми.
Прошел еще год; рождались дети, детей крестили, а некоторых не крестили. Старики умирали, и не над всеми могилами служили священники, были мертвые, надгробное слово которым говорили свободомыслящие ораторы.
Поля год от году истощались. Шахтовладелец подкапывался под помещика, и не только в буквальном смысле. Господа судились. Интересно, кто кого сожрет!
Шахтовладельцу пришлось временно уменьшить добычу угля. Он сократил рабочий день — так это называлось, — поговаривали, что он собирается увольнять рабочих. Шахтеры волновались, некоторые требовали, чтобы в первую очередь увольняли тех, кто поступил на работу последним. Они молчали, если Карле Винд был поблизости, но он знал, чего они требуют. Ну и что? Он старался быть хорошим шахтером. Разве коллеги не приняли его в свой круг? Пожалуй, настало время вспомнить, что он не хлебом единым сыт. А кроме того, «Шпрембергский вестник» сообщил в это самое время в рубрике разное: какой-то смельчак перешел по канату Ниагарский водопад. Эта новость разбудила старые мечты, те самые: про наклонную проволоку, Эйфелеву башню и город Париж.
Наша деревня всего один раз столкнулась с Парижем, и это случилось, когда я тринадцати лет от роду приехал домой на летние каникулы. Я уже думал, что даром отдал своих мышей, когда пришел младший Потер и зашипел: «Цирк начинается!»
Мы и раньше неоднократно встречались с тем, что сегодня называется «культурным обслуживанием», — термин, в котором эстетика смыкается со здравоохранением, там тоже говорят об обслуживании — медицинском. Мы видели театр марионеток, эстрадные представления, пьесы — со всем этим приходили в нашу деревню бродячие труппы, показывали нам и рваные киноленты, где действие, казалось, всегда развертывается во время дождя.
(Сегодня мы все страдаем прогрессивным телезаболеванием, и, если б в нашу деревню пришел театр марионеток, чтобы показать «Кукольное представление о докторе Фаусте», мы бы скорчили презрительную гримасу. Мы привыкли к мастерским детективам с горами трупов.)
Как я уже говорил, мы кое-что повидали, но своего цирка у нас не было никогда.
Вернувшись в субботу днем после утренней смены, Карле Винд прошел по деревне как зазывала. На нем был цилиндр, тот самый, что ему одалживали на свадьбу. Его пшеничные усики были слегка подчернены сапожной ваксой, а щеки нарумянены акварельными красками. Карле нес позаимствованный где-то барабан — мастер на все руки, он и барабанить умел. Карла бегала на руках вокруг отца, а маленькая Верена кричала: «Але-оп!»
Мама Мина стояла в сторонке и не знала, то ли ей радоваться штукам своей семьи, то ли огорчаться, особенно когда Карле на балаганном жаргоне объявил: «Сегодня вечером прославленный мистер Чарли Винд и его труппа покажут почтеннейшей публике гала-представление: фокусы, эксцентриада, гипноз, акробатика, выступление мисс Карлы, самой маленькой субретки во всем мире. Приходите, смотрите, восхищайтесь!»
Люди подходили и спрашивали Мину Потер через забор:
— Это он вправду говорит или брешет?
Тут Мина возгордилась:
— Это более чем правда. Разве не видите, моя дочка бегает на руках быстрее, чем вы на ногах!
За исключением больных, прикованных к постели, на первое представление своего деревенского цирка сбежались все обитатели деревни. Некоторые шахтеры пришли, даже не закончив смену, чтобы поглядеть на искусство их коллеги Чарли Винда. Кому не хватило стульев, устраивались на подоконниках или просто на полу. Не могу умолчать, что отдельные зрители заплатили восемьдесят пфеннигов за вход в надежде на удовольствие увидеть, как осрамится Винд Карле.
Перед сценой возвышалась пирамида из столов и стульев. Она походила на гору, которую приказывает построить помещик Пунтила в пьесе Брехта, только зандорфская мебельная гора была куда выше той горы, она доходила до потолка зала, кроме того, Чарли Винд подставил под каждую ножку стула и стола по перевернутому стакану; стул под потолком качался на трех стаканах.
Увертюра раздалась из граммофонной трубы. Граммофон принадлежал нашему столяру. Столяр был холост и держал граммофон из принципа: аппарат можно выключить, женщину — никогда. Столяр никого не подпускал к граммофону и сам ставил иголку на пластинку. Квакающий мужской голос сообщил нам, что Детмольд на Липпе — распрекрасный город и что там есть солдат, которому пришлось отмаршировать на войну. А куда же еще? Берлинский куплетист добавил, что через пятьдесят лет все будет позади. Крестьяне одобрительно кивали головами: «Истинная правда, через пятьдесят лет все будет позади».
Шахтеры с рюкзаками и рудничными лампами испробовали прочность мебельной горы, она заколебалась, как воз сена. Все честно, Карле не приклеил тайком ножки стульев к стаканам.
Из граммофонной трубы грянул марш гладиаторов. Занавес поднялся, им управлял Петер Потер за кулисами. Появился Винд Карле и поприветствовал публику. Он был в купальных трусах. Трусы поддерживала широкая красная лента, перекинутая через левое плечо.
После приветствия Карле сделал переднее сальто со сцены в зал. Первые хлопки. Никто не ожидал от слегка кривоногого Винда Карле такого сальто.
Карле начал взбираться на мебельную гору, ловко поднялся до половины, а потом осложнил свой подъем тем, что при каждом удобном случае делал стойку на руках. Зрители задышали тяжелей, и, когда Карле взобрался на стул под самым потолком, ножки которого держались на трех стаканах, в зале не осталось никого, кто не желал бы ему успеха.
Граммофон умолк, Карле вынул стакан из-под ножки и встал на руки, а стул держался теперь только на двух ножках и двух стаканах, затем Карле остался стоять на одной руке, а другой помахал ахающим зрителям.
Аплодисменты, продолжительные аплодисменты, подлинный восторг, столь редкий среди нас, деревенских жителей.
А Чарли тем временем соскользнул с мебельной горы, как белка с сосны.
— Все это прекрасно! — сказал учитель. — Но тому, кто играет с опасностью, грозит гибель.
Жена пастора, посланная, дабы проверить нравственную сторону программы, кивнула учителю, но продолжала хлопать.
Маленький и большой Потеры, тот, чьи брюки укорачивали, и тот, чьи удлиняли, натянули начищенный шкуркой шахтный трос от стойки к галерее под потолком, где сидели музыканты в тех случаях, когда на сцене давали музыкальную комедию. Братья Потеры пререкались за работой, каждый наставлял другого, и натягивание каната походило на клоунский номер.
Когда трос натянули, Винд Карле объявил на ломаном французском, что месье Шарль будет иметь честь пройти перед почтенной публикой по наклонному канату и «покажет маленькое пример свой большой искусств».
На этот раз Винд Карле предстал перед публикой в черных штанах и блузе с буфами на рукавах; злые языки утверждали, что это брюки от свадебного костюма Петера Потера, а блуза с буфами на рукавах — старая блузка Августы Потер, в которой та когда-то ходила в церковь. Винд Карле встал на канат в обычных гимнастических туфлях, в руках балансир — тонкий ствол голубой ели, неведомо каким образом поваленной в помещичьем фазаньем заповеднике.
И опять мы увидели нечто новое для нас: он шел снизу вверх и сверху вниз без лестницы, он не прыгал, не спотыкался, он шел. Казалось, он бежит по воздуху.