— Вот, значит, как они выглядят, — сказала она, — эти пчелы, когда садятся на соцветья липы, разве нет?
Что ей опять дались эти пчелы, подумал он и был рад, когда она его спросила:
— Хотел бы ты жить со мной здесь, наверху?
Он хотел бы.
— Чтобы ты была рядом и эта даль перед глазами!
Одновременно он подумал об открытиях, которых еще не сделал в свои пятьдесят лет, и усомнился, сможет ли он сделать их с этой башни. Но она была так благодарна, что он не отказался жить с ней высоко наверху, и снова обняла его. Он увидел, как смотрительница башни сплюнула, но это могла быть косточка из вишневого пирога, который она ела.
— Теперь я вижу Тюрингские горы, — сказала молодая женщина, — хочешь верь, хочешь нет!
Не было ли в этом скрытого намека? Или он был слишком чувствителен в это утро? Почему он должен верить в горы? Он просто видит их, как и она, так по крайней мере он сказал. И когда он пристально всмотрелся туда, где она видела горы, ему на самом деле показалось, что он различает их где-то там внизу, если это были не облака…
При спуске он был молчалив. Ему не давали покоя мысли о пчелах и горах. Он вспоминал, достаточно ли убедительно притворялся. Подумал о том, что ему уже самое время начать делать свои открытия. И теперь она напрасно ждала его поцелуев в темных нишах.
В кафе, куда они зашли наконец поесть, к нему после первой чашки кофе вернулась та веселость, которую он ощущал ранним утром. Они шутили друг с другом, представляя себе свою жизнь наверху, на башне св. Петра.
— Нет, пожалуй, ничего не выйдет, — сказала она.
— Почему же? — Его чувствительность пробудилась вновь. Не намекает же она на то, что ему было трудно дышать при подъеме на башню?
— Ничего не поделаешь, — ответила она, — представь себе, у меня начнутся схватки и надо будет очень спешить!
— Ты не веришь, что я снесу тебя вниз на руках? — Он даже бровью не повел, сказав это. Она была тронута, сжала его руку. А он подумал, что все хорошо обошлось, вполне хорошо.
Ему захотелось выпить стаканчик вина, и он поискал глазами кельнершу, которая их обслуживала. В старом подвале конюшни, приспособленном под кафе, было три или четыре кельнерши.
— Не та ли это, что стоит позади, в розовой блузке?
— Да, она!
Он подозвал кельнершу и, когда она подошла, увидел, что на ней не розовая блузка, а белая, белая, в больших красных горошинах. Он испугался и перевел взгляд на свою молодую жену. Ему почудилось, будто она все время исподтишка наблюдала за ним. Однако сейчас она смотрела в сторону, и он не знал, не отводит ли она глаза, как делают, когда не хотят видеть поражения другого.
Все время, пока они пили вино, его занимали эти вопросы. Он опять замолк и подумал, а что, если это и есть те открытия, которые ему теперь суждены?
На обратном пути из города он все время украдкой поглядывал на свою молодую жену. Ему хотелось верить, что она такая же, как прежде, радуется поездке, но, когда она заговорила о своих впечатлениях от старого города, он почувствовал себя задетым.
Позднее он утешал себя мыслью, что ничто, даже ребенок, не скрепляет брак так прочно, как совместная работа, а она-то ведь у них была, действительно была, но все же он возвращался из старого города менее уверенным, у него уже не было того чувства победителя, с которым он туда въезжал.
На набережной Ялты
Перевод Э. Львовой
— Я не всегда просиживал по полдня в кафе. Но, знаете ли, всему можно найти оправдание. «Кто оправдывается, тот сам себя обвиняет», — любил говорить мой отец; он был солдатом с головы до ног и понимал кое-что в жизни. А у меня не только оправдание: здесь я встречаюсь со своими клиентами. Кафе и рестораны — мой рабочий кабинет. Есть и другая причина — дома меня, как говорится, и степы душат. Кастрюли на кухне, подушки на тахте — все о жене напоминает. Нет, она не умерла, но ее больше нет.
Я вижу, вы ничего не понимаете. Хорошо, только предупреждаю — мое оправдание будет долгим. Я избавлю себя и вас от вступления, как знать, быть может, вы станете моим клиентом? Кроме того, я хочу, чтобы вы поняли, как вам хорошо живется, а это вы поймете, когда узнаете, как живется мне.
Мой собеседник — мужчина во цвете лет, ему около тридцати, может быть, чуть больше, но, во всяком случае, он уже в том возрасте, когда молодость тихо прощается с нами.
Он казался развязным и был слишком разговорчив, а ведь обращался он всего лишь к случайному соседу по столу и никто не поощрял его к беседе. Наверно, две или три рюмки коньяку развязали ему язык, однако он никак не производил впечатления подвыпившего человека. Он заказал еще рюмку коньяку и пиво кельнерше-итальянке, обращаясь к ней очень любезно — настолько любезно, что это бросалось в глаза.
— Вы, конечно, не знаете Ялты, разумеется, нет. Я тоже поехал туда только для того, чтобы наладить свои отношения с женой. Я плохой рассказчик, но постараюсь. Сама по себе Ялта — это, о! Ялта ночью. Двенадцатый час. Горы так близко! От гор до моря расстояние — представляете — как в театре. Полная луна встает из-за гор, словно струи теплого воздуха поднимают ее вверх, как воздушный шар. Она висит над городом и не хмурится, это добродушная луна, и быть другой она не может.
Мы совершали морскую поездку и в Сочи подружились с несколькими русскими. Это не так уж трудно, особенно Ирене. Она со всеми легко сходилась. Теперь вам ясно, какая она!
Есть люди, которые говорят, что русские жаждут вступать в дружбу с немцами. Хейнцельман, мой друг, утверждает, например: если бы наши отцы поуправляли там немножко и установили свой порядок, он бы русским понравился. Другим кажется, что русские обхаживают немцев, чтобы перевоспитать их в политическом отношении.
Так вот, теперь у меня есть опыт, и я вам точно скажу: и то и другое неверно, я должен даже сказать — к сожалению, неверно. Русские подвержены тем же страстям и порывам, что и мы, иначе никогда не могло бы произойти то, что случилось со мной.
Мы пошли в цирк, заглянули в несколько кафе и под конец обосновались в маленьком подвальчике. В стену над стойкой бара были вставлены камни, море, видно, долго продержало их в своей пасти, чтобы обсосать до такой карамельной гладкости. Камни торчали в стене, как ядра средневековых пушек, их обложили цветной мозаикой, и получилось что-то вроде картины, знаете, такой абстрактной. Камни — чтобы создавать настроение к коктейлю «Рыбацкий», который подавали там вместе с кофе. Коктейль сильно отдавал морской водой, и мы, попробовав его, отставили и принялись за кофе, которым постарались парализовать действие трех бутылок водки, выпитых прежде в других местах.
Нас было четверо мужчин и четыре женщины, двое немецких мужчин и две немецкие женщины (совсем как в национальном гимне, а?). Остальные, двое мужчин и две женщины, были русские. И двое мужчин были женаты на двух из этих женщин, но остальные женаты не были. Сложно? Вы уже заметили, какой я плохой рассказчик? Теперь надо мне задним числом сделать небольшое предисловие.
Мы путешествовали вместе с Иреной не первый раз. Детей у нас не было. Знаете, как обычно бывает: сначала мы не хотели, а когда обзавелись всем необходимым, родился ребенок, таких называют «контерганкинд».[1] Слава богу, он умер через несколько месяцев. Я это говорю только потому, что Ирена не слышит. Она была матерью до мозга костей. Это был ее ребенок, и ей было все равно, есть у пего руки или нет, а то, что деформирована голова, пока он такой маленький, для нее вообще не имело значения.
Что до меня, я был искренне рад, когда ребенок умер, потому что видал таких детей по телевизору. Толпа детей, и у каждого чего-нибудь не хватает. Из них всех можно сконструировать одного, у которого будет все, что положено. Нет уж, спасибо. Здесь я присоединяюсь к точке зрения моего друга Хейнцельмана, он сторонник эвтаназии[2] и много всего прочитал в газетах за и против.
Я работал на заводе оптических приборов, а Ирена — в конторе шахты. Квартира наша обставлена была как полагается. Машину покупать мы не хотели, вернее, Ирена не хотела. Ей претило, когда люди заводят машину или собаку вместо ребенка, а рисковать еще раз мы не решались. Боялись снова вытащить пустой билет в лотерее. Тут мы были вполне солидарны.
1
Контерган — широко разрекламированное в Западной Германии снотворное, выпущенное на рынок без достаточной проверки. У женщин, принимавших его во время беременности, рождались дети-уроды. —
2
Греческое слово, означающее умерщвление. Применялось для обозначения убийств так называемых «неполноценных пациентов», совершавшихся нацистскими медиками.