Некоторое время Ирена носилась с мыслью усыновить ребенка, но я был против. Не надо пренебрегать мудростью старших. Мой отец, а уж он-то понимал кое-что в жизни, придерживался мнения, что главное в человеке — это кровь и наследственность. Ребенка, чей отец был еврей или цыган, вы узнаете сразу по цвету кожи, по волосам, по глазам. А как узнать ребенка, чей отец преступник-рецидивист?
Короче говоря, с детьми у нас не вышло, и это дало нам возможность во время отпуска отправиться путешествовать. Разумеется, за границу. На то, чтобы увидеть Лорелею или Цугшпитце, отпуск транжирить жаль. На это хватит и выходных.
Мы побывали в Италии. Должен сказать, что Рим понравился мне гораздо меньше, чем моему другу Хейнцельману, который прочел кучу проспектов об Италии. Я считаю, что обо всем надо судить по тому, что увидел сам, а не по книгам. Развалины Афин, например, напомнили мне развалины Берлина в 1945 году, а вовсе не времена какой-то там Минервы. Вот Пиза, она находится в Италии, Пиза мне больше пришлась по вкусу. Просто диву даешься, как косо стоит эта башня — и безо всякой подпорки! Венеция, ну, это то же самое, что наш Шпреевальд, только что по берегам каналов вместо ольхи торчат дома. А их гондолы с задранными носами, по-моему, просто ерунда. Я полагаю, у нас есть свои, немецкие, места, куда стоит поехать, а если уж тебе приспичило покататься по каналам, поезжай в Шпреевальд и не забирайся так далеко. В Мамае было неплохо — во-первых, дешево, а потом мы встретили там тетю Гедвигу из Кирица,[3] посидели с ней спокойненько и выпили за ее здоровье.
В Испании Ирена вдруг стала замечать недостатки. Она нашла, что народ живет там не так уж хорошо, ее почему-то возмущал католицизм, она называла его лицемерием. Я ей сказал: «Нам-то какое дело? Мы здесь только гости». Но она не успокоилась. Надо сказать, перед поездкой в Испанию Ирена потеряла свое место в конторе. Она не проштрафилась, тут я голову дам на отсечение. Шахты закрыли. Я сам удивился, как они посмели это сделать. Но мой друг Хейнцельман сказал, что это связано с горючим. Сразу и не поймешь, при чем тут горючее.
Ирена никак не могла примириться со своим увольнением. Ей нетрудно было получить другую работу — и она устроилась на другую работу, но, несмотря на это, все продолжала волноваться. «Как они смеют так обращаться с нами!»
И вот, пожалуйста, теперь у меня была совсем не та Ирена, что до увольнения. Я пытался успокоить ее. Мой отец рассказывал мне, какая безработица была в двадцать восьмом — тридцатом годах: десять человек, а то и больше на одно освободившееся место.
«Ничего похожего сейчас и в помине нет», — сказал я и добавил еще что-то про демократию, ну, как это обычно говорится; но мне, пожалуй, не стоило ничего говорить — Ирена пришла просто в бешенство.
И вот в один прекрасный день она приняла участие в демонстрации протеста горняков. Ну скажите, к чему это? Если дело дошло до перехода с угля на жидкое горючее, то никакими демонстрациями ничего не добьешься. Тогда выходит, что ты выступаешь против прогресса в цивилизации. Так считает мой друг Хейнцельман.
Ирена, казалось, не очень-то высоко ценила прогресс в цивилизации. Она попала в дурное общество и приняла участие в пасхальном марше сторонников мира, знаете: «We shall overcome»[4] и так далее.
На пасху мы собирались к родителям Ирены под Мюнхен. Но она испортила мне все праздники. Я поехал один. Мать Ирены приняла мою сторону и написала ей соответствующее письмо. Тесть отмолчался.
Ирена прочла письмо матери, изорвала его в клочки и больше к своим родителям не ездила.
Уверен, что она и по сей день не была там. «Я не позволю так со мной обращаться!» — не меньше трех раз в неделю повторяла она. Бог свидетель, я с ней так не обращался. Нет, не отрицаю, когда она поступила кельнершей в ресторан, я стал ревновать. Зачем ей это? Она же была конторщицей. А работу кельнерши любая работница-эмигрантка выполнит не хуже. Ирена твердила, что канцелярской работой она сыта по горло, ей хочется быть среди людей. Ну а я, я что же, не человек? Со своими обязанностями кельнерши она справлялась хорошо, иначе бы ее тут же рассчитали. Но именно это и возбуждало мои подозрения.
Дома у нас начались сцены, каких раньше никогда не бывало. Согласен, с моей стороны было некрасиво тайком пробираться в ресторан, где служила Ирена, и шпионить за ней. Но скажите, как бы вы поступили на моем месте!
Мой собеседник был одет со вкусом и вполне по моде. Костюм из английского материала в неяркую клетку, тоненькая часовая цепочка утопала в жилетном кармане, словно в глубине колодца. У него были ухоженные ногти, он курил хорошую английскую трубку, набивая ее табаком марки «Дублин», и пользовался новомодной зажигалкой, которую заряжают один раз в два года. Ну, а что у его рубашки был чуточку несвежий воротничок — в этом была виновата только его жена, которая оставила его. Страшно подумать, какие бывают женщины!
Он выпил пиво, подозвал кельнершу и опять заказал пиво, на этот раз без коньяка. При этом он подмигнул итальянке, ее загнутые ресницы и подбородок с ямочкой, видно, произвели на него благоприятное впечатление. Кельнерша не ответила на его заигрывание. Нетрудно было догадаться, что он подумал о своей жене, и хочет показать мне, какими искушениями усеян путь кельнерши.
— Когда Ирена узнала, что я слежу за ней, потому что не доверяю, она сказала и притом очень громко: «Ты мещанин». «Оставь, Ирена», — сказал я. «У тебя все данные, чтобы за одну ночь стать нацистом!»
Я — нацист? Неужели я похож на нациста? Мы знаем, до чего докатились эти парни. Мой отец был хорошим солдатом, и он, может быть, остался бы в живых и войну бы мы не проиграли, если бы эти мародеры сражались на фронте, а не отсиживались в бомбоубежищах. Моя мать постоянно твердит это.
Ирена была несправедлива ко мне, и тут, как говорится, нашла коса на камень. Я припомнил ей, что ее отец в трудную минуту сбежал с передовой, дезертировал. Улыбка сожаления — вот и весь ее ответ. Она не разговаривала со мной почти три недели.
Я человек веселый и от природы наделен даром видеть жизнь с веселой стороны. Я не принадлежу к числу злопамятных людей, которые готовы законсервировать свои ссоры и размолвки, и Ирена частенько находила это очень милым. И сейчас я первым заговорил с Иреной, пытаясь заставить ее хотя бы отвечать мне. Но она молчала, и тут я купил себе куклу — Касперля, по вечерам надевал его на руку, сажал на колени и беседовал некоторым образом со своей собственной рукой.
Это должно было ее тронуть, я знал, это должно было ее тронуть. Она обняла меня и, скажу не преувеличивая, даже поплакала немножко.
С тех пор дела у нас пошли на лад. Я перестал следить за Иреной — поверьте, мне это было нелегко. Уж коли завелась ревность, она жжет и жжет, сам не разберешь где.
Я утешал себя надеждой на наш совместный отпуск. Я ждал его, как ребенок ждет рождества. Я мечтал, чтобы Ирена наконец хоть несколько недель была только со мной без ее идиотского ресторана, полного пьяных мужчин.
Настало время отпуска, Ирена захотела поехать в Россию. В Россию, и никуда больше.
«Милая Ирена, — сказал я, — мы не были еще в Венгрии и в Голландию ездили только на воскресенье, а Хейнцельман едет в этом году в Нью-Йорк. Нам даже не о чем будет ему рассказать».
Должен признаться, что при мысли о Сибири у меня от страха начинал болеть живот. Как-то не по себе делается, когда Хейнцельман рассказывает, что он прочел в газете: «Двое немецких туристов арестованы в Москве за шпионаж».
На Ирену все это не произвело ни малейшего впечатления. Ей втемяшилось ехать в Россию, и только в Россию, ну, а так как я не из тех, кто любой ценой хочет настоять на своем, я уступил. Уступая, я подумал: Ирена поймет, чего мне это стоило, мы как бы подведем фундамент под наше примирение и все будет как раньше, потому-то я и не упирался. Такой уж у меня характер.
Итак, мы отправились в поездку по Черному морю; об этом путешествии, чтоб не слишком растягивать, я скажу вам только одно: оно мне понравилось, и я ни капельки не жалел о Нью-Йорке, честное слово!
3
Кириц — маленький городок, название которого стало нарицательным для обозначения провинции.