Нотка, усевшись на край листа музыкальной тетрадки, сделала так больно, что гитара не смогла сдержаться и взвизгнула. Нотка! Как она могла! Она ведь знает, что гитара еще совсем юна, что ее нижняя струна очень слабенькая и что играть так высоко она не умеет.
А нотке совсем не больно…Она ведь струну не рвала, ей не больно…Она даже не расстроилась. Сказала только: «Ай, ничего! Новую поставишь!» Как она не понимает, что, да, можно поставить и новую, только это уже будет совсем другая мелодия. Другая! Не та, которую гитара наигрывала раньше. Она будет резче, жестче, пронзительней.
Но не играть совсем гитара не могла. Она поставила себе новую струну и вновь стала тянуться за нотками, за разными нотками, пока не ломалась снова. Потом она опять чинилась, и опять ломалась, чинилась-ломалась, чинилась-ломалась… Она просто не хотела верить в то, что ноты нарочно не спускаются вниз. Каждая забирается слишком высоко, потому что знает: самая слабая струна у гитары – нижняя.
Гитара почти перестала чувствовать боль, и струны стали обрываться так спокойно, будто это были не ее струны, а мерзкий мешающийся мозоль, от уничтожения которого становится только лучше. Но каждый раз что-то переворачивалось в ней, и она понимала, что струна не становится сильнее от каждого такого провала, а только слабеет, из раза в раз. А ее продолжают рвать, и невозможно…
Если б вы знали, как гитара старалась больше не слушать нот, пыталась играть свою мелодию, но струны не могли не замечать их. Они все равно ловили нотки и беспрестанно пытались до них дотянуться. Но ноты была жестокими, и вражески ползли наверх.
Гитара больше не могла мириться с тем, как обращаются с ее струнами. Не было сил. Хотя она никогда не считала себя слабой. Но теперь сил не было. Совсем. Она решила: больше не играть. Никогда! Достаточно она уже перенесла! Больше невозможно доверять! Ни одной ноте доверять невозможно! Все они готовы играть с тобой, но потом они мчатся куда-то, совершенно позабыв о тебе. И они не замечают, как одна за другой лопаются твои струны. Им не больно, ведь это не их струны. Не знают, что от той, первой мелодии, уже совсем ничего не осталось. Гитара никогда ее больше не наиграет.
И гитара решила не играть вообще, чтобы сохранить в себе хоть что-то, что осталось в ней с того первого неловкого «Кузнечика», которого она исполнила вместе с любимой когда-то ноткой.
Гитара запряталась на самый высокий шкаф и стала пылиться. Налетающую грязь с себя она даже не сбрасывала. Зачем? Кому она нужна с вновь лопнувшей струной? Никому. А восстанавливать струны она больше не может, нет сил.Но она не знала, что силы есть всегда.
Шло время, и гитара понимала: наверное, это и есть жизнь. Она не трогала струны – они не лопались. Но только что-то она потеряла в этой безмятежности. Потеряла безнадежно. Она решила вспомнить те совсем недавние времена, попробовала наиграть что-то, но не смогла. Она ужаснулась, заглянув в музыкальную тетрадку и попытавшись поймать первую ноту. Нота совершенно отказывалась играться! Гитара попробовала еще раз, но снова ничего не вышло. Она посмотрела на струны: они были мягкими как пряжа. Из них можно было вязать шарф, но только не играть. А как без игры? Как гитара может без игры? Никак! Не может! Но играть возможно только тогда, когда все струны натянуты, когда каждая из них напряжена до предела. Пусть рвутся! Пусть рвутся, черт возьми! Гитара все равно когда-нибудь достанет эту самую высокую ноту! Когда-нибудь струна выдержит это и, напряженная до предела, взвизжит, взвизжит что есть мочи от того, что она смогла! Она сделала это! Она переборола себя и не лопнула. Она смогла!
Теперь гитара стала очень острожной. Она берегла струны и шла к высокой нотке постепенно, шажками в одну-восьмую октавы. Она, наконец, нашла ту нотку, которая вела ее за собой аккуратно, останавливаясь на каждой линии музыкальной тетрадки. Нотка берегла гитару и заботилась о том, чтобы самая слабая струнка со временем окрепла и сумела громко и протяжно вскричать. Струны всегда находились в напряжении, они играли. Жизнь. Мелодия была совсем другой, не той, которую она играла со своей самой первой струной, но она была прекрасна! Она была переполнена ощущениями невосполнимости, но это придавало ей такое изящество! Эта боль слышалась только гитаре и нотке, и звучала как будто сквозь наигрывания. Сама же мелодия была удивительно светлой и нежной, в то же время страстной и наполненной живостью. Они играли, вместе: гитара перебирала струны, а нотка умело управляла ей. Она владела ее проволочными пальцами, готовыми порваться от любого неловкого движения. С ними нужно быть осторожной. Не каждый умеет обращаться с ними бережно. Любое неловкое движение убьет очередную струну. И почему бы гитаре не играть самой? Невозможно! Струны должны кому-то принадлежать. Их приходится доверять кому-то. Чтобы играть. Иначе не быть мелодии.