Меж тем ещё одна пушка оказалась готова для стрельбы. Тодорис не видел это, а просто услышал гром, а затем - камнепад. На этот раз выстрелили где-то далеко, а один из воинов-генуэзцев, находившийся на стене, подошёл к юноше-связному и, дружески похлопав рукой в кожаной перчатке по запылённой чешуе доспеха, что-то коротко произнёс. Кажется, выразил уверенность, что выстрел, прогремевший только что, - последний на сегодня.
Тодорис хорошо знал речь итальянцев, мог легко объясниться с ними, но после предпоследнего выстрела, когда рядом обвалилась стена, слегка оглох. Именно поэтому плохо уловил слова другого воина-генуэзца, который поднялся на стену и куда-то позвал. Куда-то вниз. Очевидно, заделывать бреши.
* * *
Внизу, в проходе между Малой и Большой оборонительными стенами, уже сгустился мрак. Тодорис, спускаясь в этот мрак, осторожно ступал по каменным ступеням, опасаясь, что на них может быть какой-то обломок. Не хватало ещё, оставшись целым и невредимым после обстрела, покалечиться, упав с лестницы.
Солнце ещё не до конца спряталось за горизонт. Именно поэтому так хорошо было видно, что неподалёку, шагах в пятидесяти, в Малой оборонительной стене зияет огромная брешь: всё разрушено до основания. Последние лучи закатного солнца, проходя сквозь эту брешь, вызолотили участок Большой стены, теперь досягаемый для них. Серые камни, чередовавшиеся со слоями красного кирпича, светились, как мозаика в Святой Софии, но любоваться на эту красоту было некогда.
Следуя примеру генуэзцев, ведших себя подобно деловитым муравьям, Тодорис взял один из многочисленных мешков с землёй, сваленных кучами повсюду, потащил его к пролому и передал "каменщикам", которые укладывали эти мешки в некое подобие новой стены. А после притащил им ещё один мешок и ещё, и ещё.
Сумерки стремительно сгущались. Кто-то из генуэзцев зажёг факелы и воткнул в землю, чтобы осветить место "строительства", а Тодорис по привычке насторожился. Вспомнился давний разговор с Джустиниани о том, что факелы могут сослужить плохую службу.
Тодорис, назначенный на должность связного и оказавшийся на позициях генуэзцев, уже через несколько дней усомнился в странной тактике. "Не лучше ли заделывать бреши, не зажигая огня? - спросил он у Джустиниани, чьё лицо в темноте под козырьком шлема почти не различалось. Только кончик носа и подбородок ловили на себе рыжий отсвет. - Если враг захочет пустить в нас стрелы или снова палить из пушек, то в темноте не сможет как следует прицелиться. А из-за этих факелов турки видят нас очень хорошо даже ночью".
"Верно, - ответил на это генуэзец. - Турки нас видят. А теперь представь, что будет, если мы перестанем зажигать факелы. Турки решат, что на стенах нас нет. Решат, что мы ушли. Тогда они сразу кинутся на приступ, не имея страха. А так им страшно встретиться с нами и они не приходят".
Джустиниани постоянно на этом настаивал: надо маячить перед носом врага, дабы враг не подумал, что тебя нет.
Помнится, Тодорис взглянул на своего собеседника с сомнением и даже хмыкнул, а Джустиниани лишь улыбнулся и продолжал: "Конечно, им страшно. Турки боятся нас больше, чем мы их. Они знают, что их во много раз больше, чем нас, но каждый их воин боится нашего воина, боится встретиться с ним в битве один на один. Будь иначе, турки хлынули бы нескончаемым потоком в первую же брешь, которую пробили своими пушками. Нас смыло бы. Так горная река смывает всё на своём пути. Но с нами этого не происходит, потому что враги робеют. Несмотря на всю ярость и решимость, которую ты видишь на их лицах, внутри эти воины вовсе не так решительны. И отступают. Именно потому мы не можем отступить даже на время. Не можем прятаться от них в темноте. Если начнём прятаться, они перестанут нас бояться".
"Чтобы пускать стрелы издалека или нацелить пушку издалека, не нужно смелости", - возразил Тодорис.
Джустиниани снова улыбнулся и похлопал его по плечу: "Зато нужны верный глаз и твёрдая рука. А откуда они возьмутся после изнурительного боя, который длился целый день? Наши враги - люди, а не неутомимые демоны. Им нужен отдых. Поэтому они не пытаются стрелять по нам в темноте".