Однако общественность, став официально под знамя Креста Христова, дала Церкви множество новых членов, которые приняли христианство только по имени, а по духу и по жизни были все еще настоящими язычниками. Огромные массы людей оставались практически незатронутыми церковной проповедью, отказались от язычества, но не торопились подчинять себя всей строгости христианского закона. Некоторые из Отцов Церкви жаловались, будто даже праздники в честь святых были просто поводом для разгула. Церковный писатель Феодорит Кирский проговорился об одном святом, гордившимся тем, что в юности ему удалось сохранить невинность, несмотря на многократные посещения празднований в честь свв. мучеников. И мужчины, и женщины не могли забыть раскрепощающий дух былых языческих фестивалей. Богословское невежество населения шокировало, да и низшее духовенство имело недостаточно образования. По большому счету, императоров больше заботило исправное поступление податей, общественное благосостояние, процветание государства, безопасность и отсутствие распрей между кем бы то ни было, чем известия об «идолопоклонстве» и продолжавшихся там и сям жертвоприношениях. Даже христианские писатели высказывали доверие к оракулам и предзнаменованиям. Древнеримские языческие обряды и празднества сохранялись в системе мероприятий, праздников и форм одежды официальных лиц ранней Византии. В ней же сохранялись многочисленные материальные памятники античности, как религиозно нейтральные, так и культовые, в виде прошедших сквозь столетия статуй божеств. Ко всему этому проявлялось достаточно лояльное отношение. В отдаленных провинциях отсутствовали церковные приходы-параикии, совместно молящиеся общины верующих и надлежащая церковная организация, христиане были в массе бедны в отличие от язычников, пребывавших в богатстве и знатности и, несмотря на формальные запреты, продолжавших занимать высокие посты и составлять кичливую интеллектуальную элиту восточно-римского общества.
Еще во времена Константина I широкое распространение в северной Африке получила проповедь фанатичных последователей пресвитера, а затем Карфагенского епископа Доната — донатистов, обрушившихся на тех христиан-«предателей», «вероотступников» (traditores), которые во время недавних гонений проявили слабость — согласились приносить жертвы языческим богам и добровольно сдали Священные Писания и церковные имущества властям. Столь непримиримая позиция тех, кто особенно прочно обосновался в Нумидии — сельском крае берберов, вызвала смятение в обществе и была осуждена православными церковными и светскими властями как ересь, по-гречески аиресис. Таким термином в то время называлась, прежде всего, добровольная организацию и уже затем ряд верований и практик, характеризовавших данную организацию. В данном случае это означало выбор неканонического пути, вызывающий религиозные разногласия, по сути, церковный раскол, по-гречески схизма, но само появление такой ереси весьма показательно для оценки уровня находившегося в поисках раннего христианства. Кроме того, следует заметить, что именно донатисты создали прецедент обращаться за поддержкой к императору, который для этого собрал церковный Собор в Арле в 314 г. и даже профинансировал его, разрешив епископам бесплатно пользоваться государственным транспортом для переездов, чем они сразу, охотно и весьма активно стали пользоваться. Таков оказался первый прецедент вмешательства государства в богословие и дела Церкви, что, по сути, проложило дальнейший путь к «двоевластию» Церкви и государства, Церкви и Империи.
Среди христиан не стихали разногласия, выявлялись разные, многочисленные, подчас весьма эклектичные варианты христианского вероучения. Недаром даже в конце IV в. прославленный проповедник и архиепископ Константинопольский Иоанн Хрисостом (Златоуст), не раз срывавший рукоплескания за свои ежедневные блистательные проповеди, сокрушался по поводу доставшейся ему паствы: «Ныне все извращено и испорчено, церковь ныне не отличается от стойла быков, ослов и верблюдов, и я всюду хожу, ищу овец — и не могу усмотреть». Христианский храм-кириакон сделался местом собрания «верных», он даже превратился в просторную базилику, но в него шли по прежнему, как на площади или в хлебные лавки, где происходили беспрестанные сборища. Входившие в церковь прямо направлялись к своим родственникам и друзьям, с целью разузнать от них новости. Не забывали здесь и своих суетных мирских дел, назначали свидания, обсуждали условия сделок, флиртовали. Недаром знаменитые проповедники той эпохи оставили после себя проповеди, в которых жаловались на болтовню, шутки, сплетни, проявление безразличия или же нетерпения, праздное шатание по храму, стремление выделиться, бесцеремонное разглядывание других и тому подобное. Церковь была местом, где можно было «на других посмотреть и себя показать». Нередкие для того времени нарекания священнослужителей в адрес роскошных женских одеяний, изощренности макияжа, благовоний, причесок, драгоценностей, нарядов и манер были вызваны, главным образом, тем, что прихожанки позволяли себе щеголять всем этим в церкви. Тот же Иоанн Хрисостом жаловался на евхаристические собрания, в которых имели место и процветали социальные, экономические, профессиональные и политические связи, — те самые евхаристические собрания, от которых он ожидал присутствия хоров ангелов и ничего иного, кроме «тишины, внимания и настойчивых молитв». Клирики были не единственными критиками: поэт Коммодиан набросал сатирический типовой портрет болтливой прихожанки, которая в то время, когда предстоятель «умоляет Всевышнего за Его народ, избранный и освященный, чтобы ни един из них не погиб», «болтает с ухмылкой на лице или критикует внешность соседки». Кроме того, проповедников заботили опоздания и преждевременные уходы или пропуски служб ради посещения мирских зрелищ. Разумеется, им было крайне трудно в такой обстановке заставить слушающих быть внимательными и не уходить преждевременно со службы.