И все же надо признать, что такое событие, как рукоположение иерея светским лицом, пусть и царем, осталось исключением, не вошедшим в постоянную практику, а теократия не приобрела в Ромейском царстве законченный вид. В каноническом церковном праве высшим юридическим авторитетом обладал все же не император, а Вселенский собор, а в перерывах между Соборами — Патриарх и Патриарший малый собор — синод. Византийский император не имел права издавать, отменять или толковать церковные постановления — каноны, не мог без санкции митрополита выступать в роли судьи по церковным вопросам, принимать от клириков, церковнослужителей прошения. Наконец, сами церковные каноны имели больше силы, чем законы государственные, хотя для большей авторитетности их подписывал и государь.
Поэтому, несмотря на многочисленные оговорки в пользу императора ромеев, власть которого признавалась канонистами простирающейся и на тело, и на душу подданных, все же соблюдалось относительное равенство царства и Константинопольского патриархата, то есть византийская монархия имела сакральный характер. Но не более того. Борьбы Пап и императоров или королей за господство, как это сплошь и рядом наблюдалось на средневековом Западе, здесь по природе отношений государства и имперской Церкви не наблюдалось, да и теоретически не могло быть в силу мощной идеи симфонии, благой гармонии светской и духовной власти. Такую неразрывную связь, при всех оговорках, приходиться признать, хотя, скорее, её можно назвать «политической ортодоксией», то есть, по определению видного немецкого византиниста Ханса-Георга Бека, «…согласованием императорской политики по отношению к [Православной] Церкви с высшими интересами государства». Впрочем, на практике эта система давала сбой, стоило оказаться на троне государю с неправославными взглядами, отклоняющимися от традиционной ортодоксии Церкви, нарушающему каноны. Самое главное, надо четко уяснить, что эта самая Византийская Церковь могла существовать без императорской власти, а вот царская власть без нее — никогда.
При, казалось бы, неограниченной власти монарха, в Ромейском царстве существовала очень изощренная и продуманная система сдержек и противовесов, не позволявшая Империи превратиться в безоговорочно авторитарное и тем более тоталитарное государство. Власть императора имела двойственную природу. Как уже указано, с одной стороны он представлялся исапостолом — равным апостолам, более того, — помазанником Божиим, даже Ангелом Господним, власть которого освящалась самим Христом, но, с другой, он являлся верховным ключевым чиновником, власть которого, пусть достаточно формально, но делегировалась тремя вполне земными составляющими: народом, сенатом, армией. Как представитель Божественной власти, император был «неписанным законом» и даже выше закона, но как человек он должен был добровольно подчинять свою волю воле закона и отказываться от своей неподвластности ему. Уже императорский эдикт 429 г. гласил: «…выше империя (высшей власти) является подчинение императора законам». Ему вторил фундаментальный законодательный сборник конца IX в. «Василики»: «…по отношению к василевсу пусть сохраняют свою силу общие законы», «всякий, идущий вразрез с законами рескрипт (царя) должен быть отклонен». Недаром богобоязненный автократор Тиверий Константин (580–582 гг.) заявил подбивавшему на нарушения Константинопольскому патриарху Евтихию: «Я скорее откажусь от власти, чем стану попирать ногами закон». «Если василевс — враг закона, — поучал в начале X в. строгий, непреклонный Патриарх Николай Мистик, — то, кто же будет бояться закона? Если первым его нарушает правитель, то ничто не помешает тому, чтобы его затем стали нарушать подданные». Именно такое христианское смирение, особенно ценимое ромеями, и делало конкретного человека, вне зависимости от его социального происхождения, достойным обожествляемого царского трона. Несмотря на пышность и роскошь, которой окружали личность автократора-самодержца, он мыслился как живое воплощение смирения, способное на сознательное самоограничение своей царской власти.