Распространение христианства осуществлялось Византией через христианизацию варварских элит, которые больше всего были заинтересованы в принятии новой веры. Но и тут следует учитывать, что принятие христианства служило для этих элит маркером престижности, признаком вхождения в иерархический круг суверенных властителей, средством для получения международного признания и, лишь в последнюю очередь, способом спасения души, посмертная судьба которой мало интересовала приземленных властителей — вчерашних язычников. Приняв Таинство Святого Крещения, они зачастую продолжали вести прежнюю жизнь, не обремененную моральными критериями Нагорной проповеди Иисуса. Принятие креста означало символический переход под покровительство нового христианского Бога и, во многих случаях оставалось первой и единственной ступенью на пути к небесному блаженству. Мотивы для такого поступка в большинстве случаев были далеки от духовных и зиждились на уверенности, что Христос — помазанник, мессия Господень и его святые будут более успешно исполнять функции старых языческих богов — помогать в войнах, способствовать богатству и процветанию рода правителя и его земли, даровать здоровье и преуспевание. Чем скорее и полнее эти надежды оправдывались, тем быстрее правящая верхушка, а за ней весь народ принимали Крещение, формально через эту инициацию становясь христианами.
Как бы то ни было, приобщаясь к христианской культуре, к византийской цивилизации, интегрируясь в военный механизм Империи, варвары-эфники становились если не ромеями, то «христианами» по духу. Но в таком случае, по мнению ромеев, они не могли оставаться вне сферы влияния Ромейского царства. В дело вступала старая доктрина времен основателя Нового Рима — Константина I Великого (324–337 гг.) — христианский мир, то есть мир Церкви и мир Империи, подвластный Константинопольскому императору, — неразделим. «Одна вера, одна Церковь, один император», — религиозно-политический идеал воспринимался ромеями только так даже после того, как во второй половине XI–XII вв. разделение Церкви и эпоха Крестовых походов положили конец существованию этого единого христианского мира. Во всяком случае, сама идея просуществовала еще некоторое время в безуспешных попытках заключения унии Церквей.
С точки зрения византийцев, для варваров не было лучшего выхода, как включиться в установленный Империей-гегемоном богоизбранный однополюсный порядок, признать духовную и в перспективе политическую власть единственного законного земного правителя — василевса ромеев. Вступая в семью христианских народов, они получали шанс на спасение, означавшее избавление от греха и единение с Богом по благодати. Поэтому попытки других народов освободиться от власти ромеев, с точки зрения даже такого раскованного эрудита и мыслителя XI в. как Михаил Пселл, нельзя было рассматривать иначе как «сумасшествие» и следствие «спеси». Те, кто пытался противопоставить себя Ромейскому царству, представлялись богохульниками и святотатцами, недочеловеками, творящими зло. Таких нарушителей установленного Богом законного порядка ромейский император должен был карать, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами. В соответствии с этими взглядами придворный чиновник Пселл указывал в одном из писем три возможных способа обращения с варварами: самый желанный и «любезный Богу» — их полное истребление, на втором месте — их отселение, на третьем — их подчинение. Заметим, об обращении, Крещении речи не шло. Война же против «нехристей» объявлялась справедливой, более того, священной, направленной на восстановление той мировой гармонии, за которую ромеи как «богоизбранный народ» считали себя ответственными. Именно поэтому византийские авторы редко осуждают василевсов и полководцев ромеев за корыстное вероломство в ходе переговоров с напавшими варварами (оно расценивалось как дипломатическая и военная хитрость), чаще хвалят за это.
Когда к стенам столицы в 813 г. подошел с войском свирепый болгарский хан Крум, василевс Лев V Армянин вызвал его на переговоры, пообещав безопасность, а на деле подготовив засаду из лучников. Сигналом должен был стать головной убор в момент его снятия ромейским переводчиком. Но, по-звериному почуяв опасность, Крум успел броситься к своей лошади, и стрела лишь ранила лихого хана. В ярости от такого вероломства он уничтожил, сжег все предместье Константинополя.