Прошло еще несколько дней. Немецкие части ушли; в разграбленном, загаженном городе стало тихо; потом пришли новые немецкие части, и все началось сначала. Роллана не трогали. Он продолжал вместе с женой разбирать и сжигать письма. Немецкий солдат подошел на улице к молодой служанке Ролланов, заговорил с ней на ломаном французском языке, сказал ей: «Передай хозяйке, не жечь бумаги, дым видно».
Захватчики, конечно, имели понятие, кто такой Ромен Роллан. Его всемирно известное имя в какой-то мере ограждало его от произвола со стороны местных военных властей: для того чтобы убить или даже только арестовать его, требовалось указание оккупационного начальства, — такое указание не было дано. Роллан был, в сущности, не опасен гитлеровцам, он и так был у них в руках, — старый, больной, изолированный в маленьком городке, где каждый его шаг был на виду. У кого-то из берлинских заправил возникли даже иллюзии — не удастся ли приручить знаменитого писателя, знатока немецкой литературы и музыки? (О том, как он отказался от медали имени Гёте, к тому времени, видимо, уже забыли.) К Роллану явился офицер вермахта и передал предложение некоего издательства — выпустить новый немецкий перевод «Жан-Кристофа», правда, с «небольшими» сокращениями и поправками. Роллан решительно отказался. А потом узнал, что правительство Петена включило школьное издание «Жан-Кристофа» в список запрещенных книг.
Вскоре после того как немцы водворились в Везеле, Роллан усилием воли заставил себя вернуться к работе.
В 1939–1940 годах он писал обширные «Воспоминания», охватывающие период от поступления в Высшую Нормальную Школу до начала нового столетия. Под заключительной главой этих «Воспоминаний» стоит дата: «Везеле, 26 июня 1940 года (в период немецкой оккупации)». Со времени вторжения гитлеровцев прошло всего десять дней!
Отложив в сторону «Воспоминания», Роллан взялся за рукопись автобиографического очерка «Внутреннее путешествие», над которым он работал в двадцатые годы в Вильневе. Теперь он добавил к этому очерку новые страницы, прежде всего — «Прелюдию», датированную 2 августа 1940 года.
«…В эти бессонные ночи, когда в ушах непрерывно стоит грохот тысяч моторизованных чудовищ, ринувшихся навстречу своей гибели, — мой дух, придавленный жестоким настоящим, ощупью ищет выхода в будущем или в прошлом.
Но о будущем говорить еще не приходится, ибо хозяева сегодняшнего дня намерены распоряжаться им сами (этим всегда обольщались калифы на час)…
В дни тяжкого плена я не причитал над развалинами, неотступно не взывал о помощи свыше, а собирал и пересчитывал накопленные нами богатства, те, что не может отнять у нас победитель, — наши воспоминания».
В этих строчках не только горечь, но и гордость. Роллан, несмотря ни на что, не хотел сдаваться. Немецкие оккупанты быди для него «калифами на час», а обращение к духовным богатствам прошлого — способом противостояния им. Он продолжал писать, работать — не только потому, что труд сам по себе давал ему моральную опору и утешение, но прежде всего потому, что хотел и в это невыносимо тяжкое время «служить новым судьбам родины — двойной родине: Франции и всему миру».
Этот же дух мужественного противостояния чувствуется в письмах, которые Роллан писал в первые два года войны молодому рабочему-коммунисту Эли Валаку. Их знакомство началось еще в предвоенную весну 1939 года: семнадцатилетний Валак, пламенный почитатель автора «Жан-Кристофа», приехал навестить его в Везеле. (В дни войны Эли Валак вступил в партизанское соединение, которым командовал прославленный полковник Фабьен, и летом 1942 года был расстрелян фашистами.)
Роллан писал юноше 1 марта 1940 года:
«Лучший врач для меня, как это было всю мою жизнь, — работа. Я пишу для лучших времен.
В наше время слово бессильно; главное — надо быть смелым и терпеливым, и всем вместе вести борьбу против гитлеризма, до победы над ним…»
По истечении восьми месяцев оккупации — 12 февраля 1941 года — Роллан писал Валаку:
«Мы лично не пострадали. Но мы заперты здесь, и с этим приходится мириться. Я нахожу поддержку в моей работе, которую я никогда не прекращал. Я написал много томов воспоминаний о моей юности, теперь продолжаю мои труды о Бетховене. Разумеется, я не буду ничего публиковать, пока в стране не восстановится нормальная жизнь. Я, впрочем, часто встречал больше понимания и симпатии к Кристофу и к Кола у иных посетителей-оккупантов, чем в некоем известном вам курортном городке на водах.