Между молодыми женщинами воцарилось долгое молчание. Ромэна Мирмо первая нарушила его. Она тихо высвободила свою руку из руки Берты де Вранкур. Потом вдруг встряхнула головой и, улыбаясь, слегка повела плечами:
— Ну да, бедная моя Берта, и я тоже! Что поделаешь, это так, и тут мы ничем помочь не можем. Очевидно, любовь была к нам неблагосклонна, и к вам, и ко мне. Но к чему жаловаться? А потом, уверяю вас, нечего так уж нас жалеть. Вам месье де Вранкур предпочитает свои книги; мне Этьен предпочитает свою туретчину. В конце концов, в этом нет ничего особенно трагичного. Что касается меня, то клянусь вам, что я на него нисколько не в обиде. Я даже стараюсь ему помогать в его поисках и покупках. Вам было бы смешно, если бы вы видели меня там, на базаре, когда я роюсь в коврах и посуде или перебираю старинное оружие и старые ткани. Это — занятие не хуже всякого другого, а надо же мне чем-нибудь заниматься. К тому же я полюбила этот великолепный и запущенный Дамаск. Я люблю его мечети, улицы, сады. Я люблю свой дом, с его двором, выложенным белым и черным мрамором; с его бассейном, с его крупным, благоухающим жасмином, с его розами. Я вовсе не несчастна. Конечно, чувствуешь, что сердце немножко пусто, иной раз спрашиваешь себя: «Отчего меня не любят?» Но это проходит, привыкаешь, миришься, придумываешь себе маленькие радости. В Дамаске такие прекрасные закаты и такие удивительные сласти!
И Ромэна Мирмо, смеясь, протянула руку к подносу, выбрала пирожное и съела его. Потом сразу сделалась серьезной и продолжала:
— А потом, правда, разве так уж необходима любовь? Ну да, в самом деле, разве нет множества других вещей, которые вполне ее стоят? Есть солнце, воздух, свет, музыка, дружба и наряды. Знаете, я вас уверяю, что сейчас я совершенно счастлива. Я счастлива, что я с вами, что я в Париже. Сегодня я обедаю у милейшего месье Клаврэ. Я надену очень красивое платье, обед будет отличный, месье Клаврэ будет очарователен. Чего еще желать, в самом деле? Впрочем, да! Мне бы хотелось, чтобы завтра мы с вами поехали в какой-нибудь театр. Мне хочется развлекаться, веселиться. Потом вы должны свести меня к портнихам и к модисткам, особенно к модисткам. Вы не находите, Берта, что моя шляпа очень уж турецкая? Она вам кажется смешной? Ах, конечно, я знаю, существует любовь, и когда тебя любят, то на эти пустяки перестаешь обращать внимание. Готова ходить совсем раздетой! Но я не в таком костюме приду за вами завтра, если вам удобно, в четыре часа, чтобы отправиться по магазинам…
Мадам де Вранкур слушала мадам Мирмо рассеянно. Видно было, что она думает о чем-то другом. При словах: «завтра, в четыре часа» — она вздрогнула.
— Ах нет, завтра в четыре часа я не могу…
И едва она произнесла эту простую фразу, ее прекрасное, смущенное лицо густо вспыхнуло.
Ромэна Мирмо это заметила и не могла скрыть своего удивления. Между тем ответ Берты де Вранкур был вполне естественный. Могла быть тысяча причин, почему мадам де Вранкур была занята в тот час, о котором говорила Ромэна Мирмо. Она могла идти куда-нибудь с визитом, могла уже раньше условиться, что будет дома или где-нибудь в другом месте. И тем не менее Ромэна сразу, отчетливо и ясно, поняла, чем был вызван ответ ее подруги. Она вдруг догадалась, она знала, что завтра, в этот час Берта де Вранкур встретится со своим любовником. В этом Ромэна убедилась внезапно, безусловно, совершенно так же, как если бы Берта ей призналась, что кого-нибудь любит. Ощущение это было так сильно и так явно, что Берта легко прочла его на лице подруги и глядела на Ромэну не без тревоги. Что подумает о ней Ромэна? И Берта де Вранкур сидела, не шевелясь, опустив глаза, с сердцем, сжавшимся от волнения. Ромэна Мирмо молчала. Небо было все такое же нежно-серое и блестящее. На Сене сирена буксирного парохода пронзила воздух. Донесся трамвайный звонок, потом наступила тишина.
Ласточки резким полетом задели листву беседки. Ромэна Мирмо гладила большую мускусную розу, свисавшую рядом с ней. Она пригнула ее к губам и долго вдыхала ее запах. Ей казалось, что от цветка исходит потаенный, более живой аромат, словно незримое присутствие любви разбудило ее благовонную силу; потом она взглянула на Берту де Вранкур.
Никогда еще Берта не казалась ей такой прекрасной, с этим смутным волнением всего лица. Ей почудилось, что перед нею другая женщина, и она тихо улыбнулась ей. Разве эта улыбка не создавала между ними некое тайное соглашение, некое безмолвное соучастие? Берта де Вранкур это почувствовала и, робко обнимая подругу, склонясь над ней, прошептала ей на ухо: