— Ах, дорогая Ромэна, если бы вы знали, если бы вы знали…
Ромэна приложила палец к губам.
По лестнице, с кипой книг под мышкой, поднимался месье де Вранкур.
V
Автомобиль полным ходом мчался к Руану, и оставалось недалеко, потому что уже миновали Ла-Буй. Фердинан де Ла Мотт-Гарэ правил. Рядом с ним сидел шофер Людовик. Внутри находились Луи Гомье, Альбер Понтиньон и Пьер де Клерси. Молодые люди были в широких каш-пусьерах и больших очках. В этот поход организованный Ла Мотт-Гарэ, они двинулись из Парижа четыре дня тому назад. Требовалось подстегнуть рвение нормандских комитетов «Тысячи чертей». Гомье, Понтиньон и Пьер де Клерси присоединились к экспедиции в качестве любителей. Ла Мотт-Гарэ был рад захватить их с собой, чтобы они могли быть свидетелями его ораторских триумфов, ибо Ла Мотт-Гарэ считал себя красноречивым, что не мешало ему именовать себя прежде всего человеком действия. Он брался это доказать в недалеком будущем. Благодаря «Тысяче чертей» царству политиканов приходил конец. Для «Французского королевства» наступали новые дни. Делегатам, энтузиазм которых он разжигал, он сумел внушить ту же надежду. Эти недавние успехи утешали Ла Мотт-Гарэ в провале манифестации на площади Согласия, в день отъезда Тимолоорского султана.
Ла Мотт-Гарэ был рослый молодой человек, нескладный, но сильный. У него было долговязое, крепкое туловище, непомерно длинные руки, заканчивавшиеся огромными кулаками, и крохотная голова, состоявшая из лица с тонкими и жесткими чертами и острого черепа, увенчанного копной желтых волос. В этом черепе умещалось несколько весьма простых мыслей, из коих главная заключалась в полнейшем презрении к другим и в чрезвычайно живом чувстве собственной значительности. Ла Мотт-Гарэ считал себя призванным к наивысшим политическим судьбам и был убежден, что Франция будет ему некогда обязана переменой своего политического строя. Этого убеждения было достаточно, чтобы питать красноречие Ла Мотт-Гарэ. Красноречие это представляло своеобразную смесь декламации, эмфазы и ломанья, ибо Ла Мотт-Гарэ не боялся ни каламбура, ни чепухи. Но говорить он любил и поэтому умел заставить себя слушать. «Тысяча чертей» единодушно избрала его своим председателем. Это председательство доставляло ему и удовольствие, и выгоды. Удовольствие заключалось в том, что он по всякому поводу брал слово. Выгода — в том, что комитеты предоставили в его распоряжение автомобиль. В нем он и разъезжал по Парижу и по провинции, полным ходом, сопровождаемый запахом бензина и ревом мощного гудка.
Ла Мотт-Гарэ был популярен не только среди «Тысячи чертей». Его внушительный вид, его ораторский дар, его манеры заговорщика производили большое впечатление на Луи Гомье и Альбера Понтиньона. Через Гомье, дальнего родственника Ла Мотт-Гарэ, с ним и познакомились Понтиньон и Пьер де Клерси. Клерси, Понтиньон и Гомье были товарищами по полку. Они вместе служили в двенадцатом драгунском, в Амбуазе. Все трое были из хороших семей; у всех троих были некоторые общие вкусы, в том числе пресловутая «жажда действия», на которой помешана современная молодежь. В этом отношении Гомье, Понтиньон и Клерси разделяли увлечение своих сверстников. Все трое считали себя людьми энергичными. Они хотели жить отважно и полно. Они мечтали о приключениях, личной инициативе, деятельности. Они готовы были смотреть на себя как на юных завоевателей, которым принадлежит будущее, ибо будущее достается тому, кто дерзает и хочет.
Это убеждение отвратило их от общепринятых карьер и даже от военной карьеры. Конечно, жизнь офицера прекрасна, но она слишком стеснена. А потом, так как в нужную минуту все становятся солдатами, то все равно каждому достанется его доля опасностей и славы. Поэтому нет никакой нужды ждать часа с ружьем у ноги. Когда протрубят сбор, каждый по праву займет свое место в великом деле.
Итак, отбыв воинскую повинность, Гомье и Понтиньон выбрали каждый свое. Гомье собирался стать «путешественником». Понтиньон, тот чувствовал призвание к «делам». Обе эти перспективы их восхищали. Гомье видел себя великим исследователем, Понтиньон — великим финансистом. Ни тот, ни другой не сомневались, что им представится немало случаев показать себя людьми решительными и не робкого десятка. Что касается Пьера де Клерси, то он был не так уверен в зове своей судьбы, как его приятели. Все же он знал, что не будет ни праздным, ни бесполезным человеком. Такая мысль его иногда мучила, и иной раз он обвинял себя в лени и нерешительности. В такие минуты им овладевало повелительное желание доказать самому себе, что его школьные мечты, его юношеские стремления не были пустым волнением молодости. Ему страстно хотелось, чтобы его жизнь сложилась в духе его надежд. Но этой жажде жить и действовать, которую он ощущал в себе, он еще не находил применения. Дела его не соблазняли; путешествия прельщали мало. Пример месье Клаврэ с его вечными воображаемыми экспедициями делал их в его глазах слегка комичными. К политике же он был довольно равнодушен, несмотря на увещания Фердинана де Ла Мотт-Гарэ. Бахвальство, пустопорожняя суета вождя «Тысячи чертей» его забавляли, но и только. Путь его лежал опять-таки не здесь.