Разве ей не следовало оградить себя заранее от возможности такого упрека? Она понимала, какой подвергается опасности; она понимала, что стоит ей один только миг признать себя ответственной, и она погибла навсегда. Она вполне могла отнестись к этой смерти с тем взволнованным сожалением, которого эта смерть заслуживала. Она могла скорбеть о ней из чувства симпатии к оставшимся, к Андрэ, к месье Клаврэ, равно как из чувства печали, вызываемой в нас исчезновением молодого существа, похищаемого у жизни тем нежеланием жить, которое изобличает незаурядную душу. Но большего она не могла допускать, под страхом оказаться вверженной в мучительный душевный разлад, ступить на жалкий путь сомнений, подозрений и оказаться, быть может, наедине с ужасным спутником, который хватает нас за горло и имя которому — раскаяние. Поэтому ей казалось важнее всего строго ограничить свою чувствительность, принудить к молчанию могущий в ней раздаться внутренний, нашептывающий голос. Подобно тому, как она защищалась против любви живого Пьера, теперь ей предстояло защищаться, еще более ожесточенно, против той кабалы, которую своею смертью он попытается наложить на ее судьбу. И Ромэна, в тяжкой тревоге, чувствовала окружающую ее опасность, против которой ей надлежало бороться всеми силами рассудка; но к этой борьбе она не могла не относиться с каким-то тайным отвращением!
Ах, насколько ей было бы легче отдаться своему подлинному горю, чем так противиться собственным чувствам! Но, увы, она не могла позволить себе этой слабости. Если она даст установиться в своем уме малейшей связи между смертью Пьера и тем, как она держала себя с ним, если она перестанет считать зловещим совпадением роковой поступок Пьера де Клерси и сцену, произошедшую между ними в день ее отъезда в Рим, то разве она не будет отдана во власть всем тем коварным и жестоким подозрениям, которые для нее поневоле возникнут из допущенной ею зависимости между обоими этими фактами? Быть может, вначале это будет всего только смутное опасение, неприятное чувство, вызываемое возможностью ответственности, пока еще лишь предположительной; затем это неприятное чувство начнет обостряться, предположение — крепнуть, ответственность покажется более вероятной, и порожденная этим мучительная тоска неминуемо примет деспотический облик навязчивой мысли. И тогда конец ее душевному спокойствию, ее внутреннему миру, спокойствию и миру, составлявшим единственное ее благо в ее изгнаннической судьбе, в ее жизни на чужбине, которую она для себя избрала и к которой скоро должна опять вернуться! И как непоправимо несчастна будет она тогда! При этой мысли Ромэна Мирмо содрогалась от ужаса. Она чувствовала свое малодушие перед этой угрозой мрачного одиночества, отравленного мучительными угрызениями совести. Напрасные и призрачные, они все равно были бы одинаково гнетущими и разрушительными. Так, значит, ее ждет судьба княгини Альванци! Но нет, она сумеет защититься от этих зловещих химер; она возвратит их к небытию; она не даст себя опутать их тесным и жестоким путам. Она не будет их пленницей и рабой!