— Берни, ты же говорил мне, что Тони — скупердяй и ты будешь последним идиотом, если свяжешься с ним.
Берни опустил ложку. Его правая рука заметно дрожала, так что ложка отбарабанила легкую дробь, прежде чем легла на стол.
— Когда это я тебе такое говорил?
Сара задумчиво отщипнула кусок хрустящей корочки и отправила его в рот, стараясь не обращать внимания на горький привкус горчицы.
— Давай-ка вспомним. Сегодня у нас четверг. Вчера тебя не было на работе, ты плохо себя чувствовал. Остается вторник. Да, именно во вторник ты мне и сказал, что этот парень — говнюк.
— Не передергивай, Сара. Я точно помню, что назвал его скупердяем. Конечно, если для тебя что скупердяй, что говнюк — все едино, тогда и спорить не о чем.
Сара застонала.
— Тебе не стыдно так выражаться, Берни?
Он ухмыльнулся.
— На днях ты сама призналась в том, что тебе нравится, когда я выражаюсь.
— Да-да. Еще скажи, что я призналась в том, что до сих пор верю в бабушкины сказки.
— Боже мой, Скарлетт, что бы с нами стало, если бы мы разучились верить в сказки, — поддразнил он ее.
— Все шутишь.
— Да. Из меня бы получился неплохой эстрадный комик, если бы только я мог занять вертикальное положение. — И он дружески похлопал колеса своего инвалидного кресла.
Сара смущенно улыбнулась.
— О’кей, может, это и не очень смешно. Как бы то ни было, пока я вчера валялась дома, сражаясь с кишечным вирусом, как ты думаешь, кто явился мне на помощь?
— Флоренс Найтингейл собственной персоной?
— Тони, между прочим, имеет официальный статус брата милосердия.
— Да, который был лишен лицензии за кражу наркотических препаратов из больничной аптеки. Брось ты, Берни. Еще не хватало тебе путаться с наркодельцами.
У Сары были основания опасаться за судьбу Берни.
Берни Гроссман был одним из первых ее клиентов, когда она начала работать в Департаменте реабилитации. Выпускник колледжа, гомосексуалист, еврей, наркоман, ему так перепало во время крутой разборки возле гей-бара на Кастро-стрит, что он оказался в реанимации центральной больницы Сан-Франциско с множественными переломами позвоночника. После шестимесячного курса физической реабилитации и двухмесячного пребывания в нарколечебнице Берни появился в ее кабинете — ухоженный, приговоренный к инвалидной коляске, все такой же еврей, такой же гей, с надеждой на то, что, может, хотя бы и в тридцать пять лет из него все-таки получится тот mensch[3], которого мечтали вырастить его родители — иммигранты из Пасадены.
Двумя годами позже, главным образом благодаря стараниям Сары, он получил диплом магистра по реабилитации инвалидов и, опять же не без помощи Сары, был назначен на временную должность консультанта и стал работать под ее началом. Через полгода он, так и не притронувшийся за все это время к наркотикам, был аттестован как работник социальной службы и официально зачислен в штат Департамента по реабилитации инвалидов. Сейчас шел уже четвертый год его безупречной работы на избранном поприще.
— Как мне прикажешь отойти от наркодел, Сара? — спросил Берни, зачерпнув еще одну ложку «чили». — Ведь практически все мои подопечные — бывшие наркоманы. Слава Богу, бывших больше, чем настоящих.
— Я не имею в виду твоих клиентов, — колко заметила Сара.
— Дорогая моя, Тони в течение семи месяцев не притрагивался к наркотикам. Помяни мое слово: не дай Бог ему проглотить что-либо помимо аспирина. Тут же получит под зад коленом. — Он ухмыльнулся. — Фигурально выражаясь, конечно. Я что хочу тебе сказать, моя милая Сара: трахаться я еще могу, слава Богу, но наркотики уже не выдержу. Как говорит мой добрый папенька, нам, schmendriks[4], приходится дорого платить за собственные ошибки.
— Кстати о добрых папеньках…
Берни усмехнулся, обнажив кривые передние зубы, которые так и не удалось выправить за три года усиленной ортодонтии.
— Ты ненавидишь своего отца.
— Разве я когда-нибудь говорила об этом?
— Не слишком красноречиво, — он улыбнулся еще шире, — но иногда это все-таки проскальзывало.
Сара вздохнула.
— Не всегда мы говорим то, что думаем.
— Или попросту не договариваем, — заключил Берни.
— Что это? Ты решил устроить мне сегодня головомойку?
— Ну-ну, давай без обид, — сказал он и нежно взъерошил ее короткие влажные волосы. — Поведай Берни о своих печалях.
— Знаешь, моя сестрица ноет, что я не навещаю отца. Оказывается, он просил меня приехать.
Берни намазал маслом кусок хлеба и обмакнул его в тарелку с «чили».