— И как там в будущем?
— По- всякому.
— Так я и думал, иначе зачем бы вы здесь появились, — заявил Фигнер придя к каким-то своим непонятным для меня выводам и заключениям. Я прислушивался к тому, что творилось внизу. А внизу под холмом продолжалась суета. Играли рожки собирая строй. Трещали барабаны. На нас опять идут атакой.
— Значит вам известно наперед, чем всё это кончится, — продолжил он утвердительно, сунув один пистолет за ремень а второй держа в левой руке. Правой рукой он держал в руке прямой пехотный палаш, именуемый ещё шпагой. Уфимская пехота заряжала пушки картечью. Бойцы выглядывали вниз за пушечные стволы, стараясь разглядеть неприятеля. Но что это? Строй уже готовый к атаке отходил. Отходил спешно.
Отход этот больше походил на бегство. И я взобрался на нос 'корабля', на передний холм флеши изрытый ядрами и украшенный телами врагов, которые так и не удосужились скинуть вниз, чтобы рассмотреть что же там все-таки происходит.
С вершины холма было видно Шевардино, где находилась ставка Бонапарта. Там стояла старая гвардия и именно там я увидел конницу в больших лохматых шапках. Казачки!
Родные! Получилось! В порыве чувств я скинул истерзанный мундир оставшись в одной сорочке и замахал им над головой.
— Победа! Победа! Мы победили!
— Слезли бы вы от греха подальше с бруствера, — сказал подходя Фигнер.
Но следом за мной наверх стали карабкаться уфимцы.
— Победа!
— Виктория!
И что тут началось. Стали палить с ружей в воздух. Кричать и плакать. Это была наша победа. Купленная дорогой ценой победа!
— Бах! Бах! Бах! — загрохотали ружья.
— Бум! — приложилась пушка вдогонку французу.
— Бум! — поддержала её другая.
А ведь у них и вправду у каждой свои голоса, подумал я, прислушиваясь к звукам.
— Бах! Бах!
И тут меня что-то ударило в грудь прожигая, разрывая моё я, толкая, и я всё ещё держа в левой руке мундир, а в правой меч упал на спину.
Чьё-то лицо склонилось на до мной. Оно странно расплывалось теряя четкость. Очертания плыли словно отражение в воде подернутое рябью.
— Это вы тоже предвидели? — спросило лицо.
— Это не важно, — прошептал я теряя сознание, — Главное мы победили.
Все окружающее смялось, закрутилось в моих глазах красным водоворотом, и погрузилось во тьму черного иероглифа — Победа!
Пришел я в себя когда стемнело. Меня сочли мертвым и положили в рядок вместе со всеми такими же холодными и безразличными к всему трупами. Сердце билось еле-еле. Один или два удара в минуту, не больше. Я замерз но не в силах был пошевелиться. Мелкие холодные капли коснулись лица. Дождь. Ног и рук я не чувствовал вовсе, словно их у меня и не было. Лишь скосив глаза и увидев скрюченную праву руку, понял, что она по-прежнему сжимает меч. А в груди всё рос и рос холод большим снежным комом. Холод сковывал меня, держал в цепких колючих лапах. Выжимал последние капли тепла из тела, сжимал сердце. Остановись. Остановись! Требовал он.
И этот холод был последний враг, которого я не мог победить. Меня все-таки убили, подумал я вяло. Убили. Но я не был всё это время в кромешной тьме. Даже умирающего меня мучили видения. Видения прошлого и будущего. Вот Дервиш, говорящий мне о моём пути, пути воина. Загадочная Диана приходила ко мне в образе графини Воронцовой и говорила о любви и надежде. Какие-то оборванные люди в далекой и бесплодной земле. Горы камней. И я выбиваю на камнях письмена на незнакомом но понятном мне языке. Бесчисленное войско на низкорослых лошадях поднимающее тучу пыли в необъятной степи. Большой круглый стол, за которым я сижу и ещё несколько незнакомых людей. Среди них я узнаю Дервиша и поражаюсь, потому как на нем одеты рыцарские латы. И тайная комната под левой лапой сфинкса. Я закрываю двери и сотни людей носят и носят песок засыпая навечно тайны другого мира. Мертвый, бледный НКВДэшник угрожающий преследовать меня до скончания мира. И я понимаю, что любое изменение прошлого почти неизбежно повлияет на будущее. И люди стоящие в этом будущем у власти очень боятся остаться без неё. Поэтому они будут преследовать меня до тех пор пока их действительно не останется у власти. Но я постараюсь изменить это будущее, поскольку другого пути нет. Чтобы однажды человечество не исчезло как вид. Я умираю, но я не могу умереть. Медленно инстинктивно спасаясь. Механизм перемещающий меня во времени был запущен. Видимо поэтому меч стиснутый в руке до сих пор со мной. Его не смогли забрать. И тело слабо светилось мертвенным фосфоресцирующим светом отторгаясь от этого мира. Только выпав в прошлое я мог спастись. Время, чтобы избегнуть парадокса, само вылечит моё тело. Ведь кто-то должен же будет семьсот лет назад начертать на камне в далеком Алтае 'пляшущих человечков'. Но что гораздо важнее, кто-то должен будет на горе Сион написать десять заповедей. И пожалуй первой заповедью я напишу: Не убий!
Чтобы когда Моисей поднялся в гору он обнаружил эти скрижали и донес их до своего племени и всего мира.
Возможно, Дервиш прав, называя людей биороботами со встроенной сложной программой. И если у Азимова — три закона робототехники, то у Господа Бога их куда больше. И как говорит Дервиш, все несчастия происходящие с человечеством происходят из-за сбоя внутренней программы. Я не знаю есть ли он — Бог. Но я знаю, что у каждого человека есть совесть и если к ней прислушаться то можно услышать, как с тобой говорит Бог. И если люди начнут к ней прислушиваться и жить по совести то не нужны будут ни правители, ни воины. А пока, пока это время не наступило и люди не умеют ладить друг с другом и понимать. Я буду нужен. Нужен, чтобы помочь правому и наказать виноватого. Может быть я много на себя беру. Но не я выбрал этот путь. Есть дороги которые мы выбираем, а есть дороги которые выбирают нас. И пока я буду жить и сражаться за правое дело, за то, что подсказывает мне совесть — я буду нужен. И пусть я всего лишь ронин, воин без хозяина. Но мой хозяин — моё сердце и моя совесть.
В темноте то тут, то там мелькали факелы, освещая нагромождения из неестественно лежащих трупов. Раздавались тихие стоны, ржание лошадей и скрип телег. Раздавался женский не умолкающий плач. А сверху с неба всё сеял и сеял дождь мелкими каплями покрывая всё и всех вокруг. Дождь прощения и прощания. И бредет по дороге одинокий странник и хоть он не видит солнца, но радуется теплу. И хоть он не видит звезд, но дышит ночной прохладой. Может потому так грустно когда идет дождь, что это кто-то плачет.
Эпилог
Каждый самурай достоин заката и восхода Солнца. Меч самурая, вложенный в ножны в последних лучах вечернего Солнца, хранит в себе отблеск уходящего дня, принесшего Земле самурая благодать, Императору — доблесть и преданность его самураев, а Поднебесной — почитание ее предков. В утренний час Солнце вновь восстанет над Землей самурая, освящая силу и красоту его Императора, неся благодать его Земле, открывая взоры восхищения Поднебесной. И в тот же миг, с первыми лучами Солнца, самурай достанет меч из вечерних ножен и отраженные в мече вечерние лучи вчерашнего дня встретятся с утренними лучами Светила. И в миг их встречи в Поднебесной наступит новый день.
Они шли ровно, как и положено. Капитан и сержант спереди. Ефрейтор сзади. Излишне не спешили, но и не медлили. Сапоги чеканили шаг вызывающе громко, что каждому встречному было понятно — они власть. Редкие утренние прохожие прятали глаза. Воробьи взлетали при их приближении. Я уже видел момент их инициации. Со стороны это похоже на маленькую задержку в реакции. Но сама личность в этот момент содрогалась, словно пораженная молнией. И было от чего. В этот момент твою сущность давит чужая, отбирая у тебя и мысли и тело. Словно разбойник, ворвавшийся в дом, запирает хозяина в погреб, а сам начинает хозяйничать. И уже ничего не говорит о прежнем хозяине, как будто его никогда и не было. Помимо тела и разума сущность забирает весь багаж знаний реципиента, оставляя того томится без всякого дела и смысла. Хорошо если на время, бывает, что навсегда. Вот сейчас, например, я доподлинно знал, войдя в дом?8 по улице Содовой, выйдут из дома только два перепуганных насмерть солдата, капитана же вынесут. Спустя двадцать минут, после того как они зашли в дом, из дома вышел Он, в теплом плаще и фетровой шляпе с большими полями. Быстро и неприметно осмотревшись по сторонам, Он подхватит тяжелый фанерный чемодан и скользнет в первую же подворотню, петляя и путая следы. Якобы развязная и легкомысленная походка ему не к лицу, подумал я, качая головой. Потому, что когда он думает, что его никто не видит, походка изменяется и с головой выдает в нем человека военного, пусть бывшего, но военного. Видимо это неистребимо. Но она изменится, изменится, как скоро изменится и сам хозяин.