— Да, их там было двое, — весело расхохотался Тикара.
— Так значит, то письмо не врет. Ну, и как все прошло?
— Как вы и велели, письмецо я им вернул. Прикрепил к стреле и отправил по назначению. Ох, и припустились же они сломя голову! Небось, до смерти перепугались.
— Так-так. Но, надеюсь, обошлось без кровопролития?
— Да мы их не стали трогать… Как вы и велели. Пугнули только хорошенько.
Кураноскэ, похоже, был доволен. Удовлетворенно покачивая головой, он повернулся и пошел обратно в дом. Тикара последовал за ним. Отец, судя по всему, перед его приходом что-то писал. На столе лежала крышка от тушечницы, недописанное послание было прижато пресс-папье. Поставив на стол тушечницу, он молча принялся растирать тушь. На лице, повернутом к сыну в профиль, все еще играла улыбка. Тикара тоже, подавив ребяческий смех, чинно сел чуть поодаль на колени.
— Ну, и как же они выглядели?
— По разговору вроде бы мещане. Я стоял далеко, так что рассмотреть как следует не смог.
— Ну и ладно. Особо разглядывать их и ни к чему. Надо же, привязались, эдакие негодяи!
— Если бы вы, отец, приказали, мы бы их схватили и привели к вам.
— Нет, ловить их нет для нас никакого проку. Они ведь как мухи. Таких ловить — пустые хлопоты. Пускай себе убегают. Думаешь, письмо они с собой унесли? Ну-ну, полагаю, сегодняшнего переполоха им с лихвой хватило, больше они не сунутся. Так что с этим покончено, можно их выбросить из головы.
С этими словами Кураноскэ взялся за кисть и стал что-то быстро писать.
Тикара, не желая ему мешать, сидел, не проронив ни слова, однако он так и не мог до конца понять, почему отец, зная, что эти люди подосланы Уэсуги, даже не попытался задержать вражеских лазутчиков.
Лазутчики Уэсуги бродят вокруг замка. Это люди, специально обученные искусству шпионажа. Они могут попытаться проникнуть и в цитадель. Стоило бы принять меры предосторожности… Кто-то прислал Кураноскэ записку такого содержания. Записка была написана женским почерком. Вместо подписи значилось: «От безымянного доброжелателя». Вне всякого сомнения, эта особа им сочувствовала — потому и послала свое предупреждение.
— Отец!
Кураноскэ, положив кисть, взглянул на сына, и Тикара пододвинулся поближе:
— Отец, Вам не кажется, что, передав врагам эту записку, мы навредили одному человеку? Нашему доброжелателю, тому, кто с риском для себя нам помогает.
— Доброжелателю? Нам не нужны никакие доброжелатели, — с недовольным видом ответил Кураноскэ. Однако когда он поднял голову и взглянул на сына, лицо его снова осветилось ласковой улыбкой.
— Ты спать не хочешь? Я тут подумал, что надо бы нам с тобой кое о чем потолковать…
Тикара отчетливо почувствовал, что отец собирается поговорить с ним о чем-то очень важном.
— Хорошо, — чуть слышно сказал он и, непроизвольно напрягшись, посмотрел на отца.
Кураноскэ, с задумчивым выражением лица, положив левый локоть на низкий столик, а пальцами при этом легонько постукивая по уголку столешницы, некоторое время хранил молчание. Словно во сне, рассеянно и задумчиво смотрел он на Тикару.
«— Да, совсем уже большой, — думал он про себя. — А ведь, кажется, совсем еще недавно был малышом, ковылял тут вперевалочку…»
Большие лучистые глаза Кураноскэ с нежностью
смотрели на сына.
— Что ты обо всем этом думаешь? Как ты считаешь, что нам сейчас следует делать? Я хочу послушать, что ты скажешь. Что думают другие, сейчас не важно — мне нужно знать, что у тебя на сердце. Ведь у тебя, наверное, есть свои заветные мысли…
Тикара молчал. Лицо юноши слегка покрылось краской, что не осталось для отца незамеченным. Кураноскэ тоже помолчал некоторое время, ожидая ответа.
— Я во всем… последую за вами, отец!
— Нет, так не годится, — резко возразил Кураноскэ. — Ты ведь тоже уже не ребенок. У тебя должны быть какие-то свои соображения, идеи… Вот ты ими и поделись. Даже братья, если между ними десять лет разницы в возрасте, смотрят на вещи по-разному. Я совершенно не хочу сказать, что ты должен непременно судить обо всем так же, как отец. Да ты не стесняйся! Стыдиться следует только когда не можешь ясно выразить свои мысли.
Любовь и нежность во взоре Кураноскэ неожиданно погасли, глаза его сверкнули грозным пламенем. Это внезапно прорвавшееся наружу чувство породило минутное замешательство. Тикара, не отводя глаз, выдержал суровый взгляд отца, но медлил с ответом. И вдруг, словно спеша выплеснуть накопившееся в сердце, спросил:
— Ну, а вы, отец, что же вы намерены делать?
— Я? — пристально взглянул на юношу Кураноскэ.
В глазах Тикары читалось осуждение.
«— Неужели и он? Неужели и он вместе со всеми думает, что я ни на что не способен, ни на что не могу решиться?! — болью отозвалось в груди Кураноскэ. Что-то мучительно шевельнулось в сердце. Внезапно это сердце, закаленное многолетней службой, словно нагрелось от жара и стало плавиться. Комок подкатил к горлу».
— Глупец! — бросил отрывисто Кураноскэ, словно высек искру. — Я спрашиваю, что ты собираешься делать! Вот что я хочу от тебя услышать!
— Я… — тяжело дыша, Тикара не отводил глаз под взглядом отца. Руки его, лежащие на коленях, слегка дрожали. — Я бы хотел, чтобы дух нашего покойного господина упокоился с миром…
Снова волна колыхнулась в груди у Кураноскэ. На мгновение его горящий взгляд, казалось, в смятении раскололся, рассыпался осколками, как стеклянный столб, но вскоре снова обрел прежний холодный блеск стали и в нем отразилась решимость подавить в зародыше порыв юношеского чувства.
— И что, сынок, многие среди молодых того же мнения? — При этих словах, похожих на насмешку, в глазах Тикары вспыхнуло недоброе пламя.
«— Да как ты смеешь! — хотелось крикнуть Кураноскэ. Он едва подавил желание дать юнцу затрещину, чтобы тот полетел кувырком. Так смотреть на отца! Однако в конце концов разгневанный отец взял себя в руки и не мог скрыть невольной улыбки в уголках губ».
— Ну, хватит! — неопределенно бросил он. — Разве можно так смотреть на родного отца?!
Тикара молчал.
— Я понял, — с нажимом сказал Кураноскэ.
Тикара вдруг совсем раскис — казалось, он сейчас заплачет.
Отец с улыбкой отвел взгляд. Добродушная улыбка светилась на его округлых щеках, словно озаренная солнцем водная гладь.
— Я ведь завел этот разговор не для того, чтобы тебя испытать, — ласково сказал Кураноскэ. — Просто тревожусь за тебя — молод ты больно… В наше время все было по-другому. Я всегда сомневался, можно ли навязывать тебе, что мне кажется хорошим… Вот оно что? Ты, значит, тоже так считаешь?
На сей раз в голосе Кураноскэ прозвучала та проникновенная нота, которую дотоле напрасно ждал Тикара. Эта нота отозвалась в груди юноши. Он внезапно остро ощутил, что этот человек, который, раз поставив себе цель, неторопливо движется к ней с неумолимой последовательностью огромного железного колеса, в то же время его отец — замечательный
отец!
Тем временем Кураноскэ продолжал:
— Я, право, очень рад. Не знаю уж, хорошо ли это для тебя или не очень, но я вижу в тебе свое отражение… Посреди всех нынешних дел я только за тебя тревожился. Ну, хорошо, теперь я спокоен. Немного погодя я тебе все объясню. Надеюсь, твой отец не обманет твоих ожиданий и надежд твоих друзей, — улыбнулся он. — А теперь спать!
Тикара поклонился, молча встал, отодвинул сёдзи и уже собрался выйти из комнаты, но отец задержал его, смерив взглядом:
— Сколько в тебе сейчас росту?
— Пять сяку и семь сунов, — ответил Тикара, покраснев.
— Ого! И семь сунов! — удивленно вскинул брови Кураноскэ. — Здорово же ты вырос! Куда уж нам до тебя! И в кого только ты пошел?
Он весело рассмеялся и показал глазами, что можно идти. Вскоре шаги юноши затихли в глубине коридора. Кураноскэ склонился к фонарю поправить почти погасший фитиль. Стояла вешняя ночь. За стеной слышалось безмятежное пение и курлыканье молодых лягушек.
Дзиндзюро и Хаято, признав, что потерпели сокрушительное поражение, убрались подальше из города и окопались в глухой деревушке. Несколько дней оба пребывали в беспросветной тоске и унынии. Глядя друг на друга и беседуя, они ни разу не улыбнулись. Кинсукэ Лупоглаз тоже пал духом и все никак не мог собраться написать донесение Хёбу Тисаке. Однако этих нескольких дней хватило для того, чтобы неистребимая изобретательность хитроумного Дзиндзюро взяла свое и снова воскресла к жизни.