— Ничего не поделаешь… — обреченно вздохнул Гумбэй, когда им пришла пора прощаться. — Что ж, все равно мы ведь посвятили себя служению благородному делу. Не стоит даже числить себя среди живых. Мы мертвецы, и задуманное нами дело по силам лишь мертвецам. Но тем не менее пока побережем себя и будем заботиться друг о друге.
Сёдзаэмон, весело взглянув на приятеля, кивнул в ответ. Мертвецы… Это Гумбэй хорошо сказал… Будем считать, что мы уже покончили с собой вслед за господином. Ему вспомнилось, как когда-то довелось ему видеть мощи наподобие мумии в одном из храмов Асакусы. Рассказывали, что привезли их откуда-то из Сумбу. Это были останки мужчины, умершего в годы Сёо, лет пятьдесят тому назад. В том самом виде, как был извлечен из земли, его перевезли в Эдо и выставили на обозрение горожан. Сёдзаэмон, снедаемый любопытством, тоже отправился посмотреть. Одежда сохранилась неважно, так что на покойника пришлось надеть новый погребальный балахон. Однако старик был обтянут нетронутой прозрачной желтоватой кожей. Ресницы и брови тоже были целы, так что, казалось, покойник пристально смотрит исподлобья. Равнодушно взирая на приходящих из праздного любопытства посетителей, он сидел в позе медитации, молитвенно сложив руки.
Погруженный в мрачные раздумья Сёдзаэмон свернул в переулок, ведущий к дому, и тут заметил мелькнувший во мраке белый веер. Подойдя поближе, он узнал Сати, дочь Соэмона Ходзуми.
— Вернулись? — робко, но с заметной радостью в голосе встретила его Сати.
— Вы, барышня? Изволите гулять? — приветствовал ее Сёдзаэмон, снова заставив себя прикинуться скромным мещанином и тем повергнув в смущение девушку, полускрытую вечерней мглой.
Сёдзаэмон догадывался о причинах ее смущения, сопереживая этой милой и душевной девушке, обладавшей к тому же недюжинной смелостью. По воле судьбы ему пришлось жить с ней под одной крышей. Правда, он почти не бывал дома, так что встречались они только по утрам и вечерам, но природа взяла свое, и незаметно в груди Сати проснулось новое чувство. В жизнь этой девушки, жившей в нищете и убожестве с престарелым отцом, Сёдзаэмон принес сияние весеннего солнца. Будто из дремавших во влажной почве семян пробились на поверхность ростки травы — так в сердце девушки взошли побеги любви, и теперь она трепетала, не смея явить нежные ростки на свет божий. Сёдзаэмон видел, как изменилось поведение девушки, и чувствовал, что творится в ее сердце.
Поселившись в новом доме, Сати вдруг расцвела и похорошела. Лицо ее окрасилось румянцем, глаза влажно блестели под длинными ресницами. При встрече с Сёдзаэмоном сердце ее замирало, дыхание стеснялось в груди. Сёдзаэмон порой укорял себя за то, что столь легкомысленно решился поселиться в одном доме с отцом и дочерью Хосои. Но покинуть этот дом и переселиться в другое место… на такое он был не в силах пойти, поскольку и сам в глубине души был неравнодушен к этой прелестной девушке и знал, что расстаться с ней навсегда было бы слишком тяжело.
Продвинуться на шаг вперед по опасному пути? Это было бы то же самое, что отпустить камень и дать ему покатиться вниз по склону горы. Зная свой характер, свою способность без оглядки отдаваться увлечениям, Сёдзаэмон был полон опасений, не ведая, куда может завести его чувство. Стоило ему только увлечься всерьез — и он совершенно терял голову…
Пока что ему хотелось, чтобы все оставалось так, как есть, по возможности дольше. Ему нравилось существование, полное неопределенности, когда еще не совсем понятно, есть между ними обоюдное чувство или нет. Это был полупризрачный, еще не оформившийся мир, словно насыщенный пьянящим ароматом, мир, подсвеченный мягким светом, пробивающимся сквозь мрак. Сёдзаэмон не мог и не хотел расстаться с этим миром, но в то же время отчетливо сознавал двойственность и неопределенность своего положения. Однако бессознательный мужской эгоизм Сёдзаэмона, тешившего себя этой игрой, доставлял все больше страданий Сати, и оттого занявшееся в ее груди пламя разгоралось все ярче. Любовь образовала пропасть между ней и предметом ее страсти. Но женщина не может любить без надежды на взаимность, а Сати, при всей мягкости ее натуры и девичьей непосредственности, была женщиной. Невидимое пламя опаляло ее сердце — буйное, неудержимое пламя, которое все труднее было таить от окружающих. Так не могло долее продолжаться, иначе и душа ее, и тело были обречены погибнуть в неугасимом огне.
При встрече с любимым Сати робела и терялась, не зная, куда деваться от смущения. Сёдзаэмону невольно вспоминался тот белый трепетный цветок вьюнка, что расцвел на изгороди меж их домами. Тронутый чувством девушки, сквозившим в каждом ее движении, он ласково спросил:
— А что ваш батюшка?
— Уже спит, — промолвила Сати.
Где-то вдалеке залаяла собака. Над притихшим городом сгустилась ночная мгла. Молча они пошли бок о бок в сторону дома. Чуть шелестели под легким ветерком листья павлонии. Звезды на темном небосклоне по-осеннему низко нависали над землей.
Сати вдруг резко остановилась. Сёдзаэмон видел, как она выронила веер, поднесла рукав к глазам… Что это? Девушка плакала! Она плакала беззвучно, так что всхлипываний не было слышно, и догадаться обо всем можно было лишь по тяжелому дыханию да по тому, как вздрагивали ее плечи.
— Что случилось?
Отчего-то Сёдзаэмон вдруг рассердился на Сати и на себя, поэтому не произнес ни слова утешения и только молча смотрел на девушку, которая, казалось, вот-вот упадет без чувств.
— Идемте домой, барышня, — сказал он, попытавшись слегка приобнять ее за плечи.
Не в силах более терпеть, Сати в голос разрыдалась. Плечи ее под рукой Сёдзаэмона так и ходили ходуном. Он обнял девушку и прижал к себе. Он больше ни в чем не упрекал ее, чувствуя, как волна страсти захлестывает все его существо. Вдыхая аромат ее густых волос, он властно поднял и притянул к себе лицо Сати. Она слегка сопротивлялась, но вскоре рукав кимоно был отброшен и прелестное заплаканное личико девушки предстало во всей красе. Веки ее трепетали, словно лепестки цветка, слезы текли рекой. Изящно очерченные губки слегка приоткрылись.
Сёдзаэмон был словно во хмелю. Почувствовав, как руки налились силой, он стиснул плечи девушки, будто собираясь раздавить ее в объятиях. Сати тихонько скрипнула зубами от боли. Слившись воедино, они должны были теперь отдаться на волю объявшего их могучего урагана.
В это мгновение перед внутренним взором Сёдзаэмона ослепительной вспышкой вдруг промелькнуло видение — тот иссохший, превратившийся в мумию старик… Мертвец, как и он сам… Сёдзаэмон прислушался. Все вокруг было погружено в ночное безмолвие. Он вспомнил мрачное, будто отмеченное печатью смерти лицо Гумбэя Такады. Его руки, сжимавшие плечи девушки, чье тепло он ощущал под тонким кимоно, вдруг ослабели, разжались и бессильно
упали.
— Пойдем! — изменившимся, хрипловатым голосом сказал Сёдзаэмон, боясь, как бы девушка по лицу не догадалась о его подлинных чувствах.
Сати стояла, будто пораженная молнией. Казалось, душа покинула ее тело. Молча она сделала несколько шагов, подчиняясь команде Сёдзаэмона.
Конфузясь, опасаясь разбудить спящего Соэмона, он провел девушку в ее комнату, взглянул в последний раз печальным умоляющим взором, словно прося его понять и простить, — и взбежал к себе на второй этаж.
Сати, неподвижно сидя подле напольного фонаря, опустошенным взглядом смотрела в ночь. Она уже не плакала — не было слез. На мертвенно-бледный лоб ниспадали выбившиеся из прически локоны.
Сёдзаэмон не мог заснуть. Постепенно в нем росла и крепла уверенность в том, что он поступил правильно. Какая может быть любовь, если сейчас превыше всего дело мести! Он вновь и вновь внушал себе, что вся его жизнь сейчас посвящена покойному господину. И все же полностью оправдать свое поведение нынешней ночью он не мог. Против этого восставала его совесть. Когда он думал о том, что творится сейчас в сердце несчастной девушки, его охватывала мучительная жалость. Сёдзаэмон сознавал также и то, что его собственный внезапный порыв обнаружил его сокровенные чувства и отнюдь не был притворством, каким-то нарочитым театральным представлением. Он знал, что, если бы не призвавшее его священное дело мести, он был бы счастлив отдаться этой любви.