Дзюнай тоже посмотрел туда, где сквозь листву деревьев просвечивала чистая синева небосвода. Птицы перелетали с места на место в развесистых кронах. На солнцепеке среди поблекшей и поникшей травы проступили камни.
— А я осень недолюбливаю! — сказал Дзюнай с добродушной улыбкой, вспоминая, что объяснял вчера Сёдзаэмону Оямаде насчет странностей их предводителя. — Лучше весной, да? Вы ведь это имеете в виду, командор?
Кураноскэ с некоторым удивлением поднял на собеседника глаза.
— Это верно, весной будет получше, чем осенью… сказал он, — будто решившись не таить больше от собеседника своего умысла, и, с довольным видом посмотрев на Дзюная, тихонько поставил на стол чашку с чаем. — Они долго сидели друг напротив друга, перебрасываясь короткими словами, часто прерывая беседу. Эти паузы не были проникнуты Пустотой, но при этом не ощущалось никакой необходимости и придумывать искусственные темы для беседы. Дух покоя и умиротворения, под стать ясному сиянию осенившей сад золотой осени, окутывал гостиную, наполняя сердца отрадой.
— Что Янагисава? — проронил наконец Дзюнай.
— Проявился, — односложно ответил гость.
На том беседа вновь прервалась. Хозяин молча раскуривал трубку, а гость любовался красками сада.
— Вчера вечером приходил Сёдзаэмон.
Гость повел головой, будто говоря: «Вот как?»
— И что, сообщил что-нибудь особенное?
— Да нет… — ответил Дзюнай, — нет, все как обычно… Прямо-таки до боли все как обычно.
«— До боли все как обычно… — Кураноскэ улыбнулся этим словам».
— Вскоре отправлюсь в Эдо, сам со всеми поговорю, — сказал он, вдруг посерьезнев. Только вот шляются за мной по пятам… Пока не отстанут, как ни крутись, ничего начинать нельзя…
Хозяин и гость снова обменялись понимающими взглядами и негромко рассмеялись. За раздвинутыми створками сёдзи пролетела птица.
Сёдзаэмон Оямада, встретившись с Дзюнаем Онодэрой, рассказал тому о положении дел в Эдо, и теперь у него не было особой необходимости встречаться с самим Кураноскэ. Ему вовсе и не хотелось встречаться ни с Кураноскэ, ни с кем бы то ни было еще. Однако же так дальше продолжаться не могло, и Сёдзаэмон пребывал в раздумье, что же теперь делать. Он заставил себя осознать, что это странное непреходящее раздражение и нежелание общаться с людьми сродни недугу. Что повергает его в такое состояние? Сёдзаэмон понимал и это. Да, понимать он понимал, но поделать ничего с собой не мог. Оставалось только ждать, пока время залечит сердечные раны.
Сати… Ее милый образ вновь и вновь оживал в душе Сёдзаэмона, отзываясь мучительной болью. Как самураю ему следовало стыдиться подобных чувств, и Сёдзаэмон постоянно отчитывал себя за слабость. А может быть, вдобавок на него так действовала осень, пришедшая в старую столицу.
Он избегал шумной суеты, царившей в районе Гион, в окрестностях святилища Киёмидзу, предпочитая уединение маленьких заброшенных храмов или пустынное раздолье полей. Его мог привлечь сад камней, развалившаяся глинобитная ограда в отблеске осеннего солнца. Однако стоило подойти поближе, и становилось ясно, что там тоже не найти успокоения мятущейся душе. Царившая вокруг тишина странным образом воспринималась как гнетущее, давящее безмолвие. Однажды он пережидал дождь под навесом ворот буддийского храма. На глазах у него песок, впитав влагу, потемнел, меняя окраску. По дороге в отсвете вечерней зари тащилась повозка, запряженная волами. Над лотосами в пруду посреди поля порхали бурые стрекозы. Этот маленький пейзаж почему-то надолго запомнился Сёдзаэмону. Во время своих блужданий Сёдзаэмон как-то забрел в Ямасину и все же встретился с Кураноскэ, который, по счастью, оказался дома. Войдя в ворота и миновав аллею, где кружились под ветром палые листья, он заметил по правую руку в саду хозяина, который вместе со старшим сыном Тикарой окучивал пионы. Кураноскэ, подоткнув полы кимоно, споро орудовал мотыгой, и стальное лезвие при каждом взмахе вспыхивало под лучами солнца. Тикара первым заметил посетителя и сказал отцу. Отставив в сторону мотыгу, Кураноскэ обернулся и с улыбкой размашисто зашагал навстречу гостю.
— Ну, заходите, заходите! Добро пожаловать!
Кураноскэ был босиком и потому первым делом направился к колодцу, чтобы помыть ноги. Раздался скрип колодезного ворота. Сёдзаэмон ждал, присев на веранду флигеля в саду. Он знал, что жену с детишками Кураноскэ давно отослал в родные края. Однако ему показалось, что не только от их отсутствия под сводами просторного дома царят полумрак и безмолвие.
Послышался пронзительный крик сорокопута.
— Извините, что заставил вас ждать, — сказал Кураноскэ, выходя к гостю и запахивая на ходу накидку-хаори. — Онодэра мне все рассказал. Спасибо за труды. Я собираюсь сегодня же вечером отправиться в Эдо.
— В Эдо?!
— Да. Давненько уж я там не был. Повидаюсь со всеми нашими, к могиле господина наведаюсь. Заодно и переговорю с кем надо насчет дел его
светлости князя Даигаку.
Значит, командор отправляется в Эдо вовсе не для того, чтобы осуществить план мести… Рухнула страстная надежда, которую, несмотря на все сомнения, лелеял в душе Сёдзаэмон… К тому же вся эта до странности благодушная и расслабленная манера поведения Кураноскэ вызывала в нем внутреннее раздражение и протест.
Сёдзаэмон не проронил ни слова.
— Проходите в дом, — предложил Кураноскэ.
— Нет, я должен сразу же откланяться, — отказался гость.
Кураноскэ некоторое время хранил молчание.
— Оямада! — наконец тихо промолвил он. — Не стоит смотреть на вещи столь предвзято. Не лучше ли немного приободриться?
— Что?! Приободриться?! — невольно вспылил Сёдзаэмон, уловив при этом неодобрительный взгляд командора.
— Вот-вот, приободриться и ждать! Может быть, вы думаете, что это такое уж легкое и простое дело — вся наша затея?
В сердце Сёдзаэмона будто что-то всколыхнулось. Он только скрипнул зубами, поняв, что сейчас заплачет.
— Нет! — выкрикнул он, отвернувшись в сторону. Мне такое в голову не приходит!
Кураноскэ молчал. Ему хотелось сказать, что это хорошо, но в то же время, может быть, и плохо. Однако он подумал, что молодой самурай, будучи в запальчивости и раздражении, все равно едва ли сумеет его понять, и теперь лишь безмолвно созерцал сад.
В тот вечер Кураноскэ, как обычно, беззаботно отправился в дом терпимости Сумидзомэ, что в Фусими, и приступил там к винопитию в окружении девиц и прислужников. Туда-то и явились Ивасэ с Аидзавой, представившиеся как Тодзюро Одагири и Сансити Камата с настоятельными просьбами допустить их пред светлые очи командора клана Ако, если славный муж соизволит снизойти до посетителей, добавив, что прежде раза два-три встречались с ним в Симабаре и других злачных местах.
Кураноскэ на это только промычал, как всегда, «Ну-ну» и велел впустить докучных гостей.
Аидзава и Ивасэ были не дураки развлечься и хорошо погулять, собутыльники из них были хоть куда. Кураноскэ не слишком беспокоился насчет того, что его собутыльники — шпионы, подосланные Янагисавой. Наоборот, его забавляло, что эта парочка предстала перед ним в столь двусмысленной ситуации, и он лишь добродушно посмеивался про себя, опорожняя чарку за чаркой.
Аидзава взялся за сямисэн и принялся наигрывать какую-то мелодию-коута, перебирая струны пальцами, без плектра. Хотя песня могла показаться слишком уж бравурной, задушевная мелодия как нельзя лучше вписывалась в тишину осенней ночи. Пока звучала песня, Кураноскэ, придерживая пустую чарку, легонько постукивал пальцами по колену, отбивая ритм, а когда мелодия затихла, разразился бурными похвалами.
Передав чарку Аидзаве, он сказал:
— Ну, потешили! Теперь я… Собственное сочинение.
— Да ну?! — изумились Ивасэ с Аидзавой. Подмигнув сидевшему рядом прислужнику, Кураноскэ положил сямисэн на колени и опытной рукой настроил струны.
Наконец, приготовившись начать, он слегка наклонил голову и закрыл глаза. Густой глубокий звон сямисэна огласил округу. Негромкий чарующий голос вывел:
«Наш квартал любви запретной ночь преображает: Огоньки в ночи мерцают, ветер налетает. Он мечты мои уносит, листья осыпает, И цветок мечты заветной тоже опадает…»