— Ага, видно, вот-вот пожалуют! А к этим, похоже, Оиси со вчерашнего постоялого двора послал скорохода сообщить о своем прибытии, — заключил Хёбу, и в тоне его чувствовалось напряжение. — Ты, кстати, откуда знаешь этого Такэбаяси? Он тебя, случаем, не опознает?
— Вряд ли. Я ведь сейчас одет совсем по-другому, да он, поди, меня и не помнит. Мы всего один раз встречались, — ответил Хаято, на всякий случай повернувшись к Тадасити спиной, чтобы лица не было видно.
Спустя некоторое время к двоим ронинам подошло еще несколько приятелей, так что всего набралось больше десяти человек. Они то и дело подливали друг другу сакэ из бутылок, так что вскоре на веранде чайного дома стало не в меру шумно и оживленно.
Хёбу, по-прежнему невозмутимо попыхивая трубочкой, тихонько пробормотал себе под нос:
— Однако, буйно гуляют…
Вскоре к со стороны Яцуямы показалось вдалеке несколько путников — с полдюжины самураев, не более. Группа быстро приближалась. Сидевшие в ожидании самураи вскочили и двинулись навстречу. Еще до того, как Хаято прошептал ему на ухо: «Второй отсюда Оиси», Хёбу и сам признал командора в невысоком плотном самурае, шагавшем с беззаботным видом. Пока Кураноскэ обменивался приветствиями с высыпавшими навстречу ронинами, Хёбу молча наблюдал эту сцену из-под широких полей шляпы, и в глазах его горел огонек.
Сидевшему рядом Хаято страшно хотелось узнать, что чувствует сейчас его начальник, но лицо Хёбу оставалось по-прежнему озабоченным и непроницаемым, так что по нему совершенно невозможно было понять, какие же чувства в действительности испытывает этот человек.
Кураноскэ объявился в Эдо вполне легально, не скрываясь. Очень скоро все в городе только и толковали о его приходе. Впечатление было такое, будто долгожданный прославленный актер наконец-то вступил на «цветочную дорожку», направляясь к сцене, и собираясь сыграть свою заглавную роль в грядущем драматическом развитии событий.
Случилось то, чего Хёбу и опасался. Получив приказание от Цунанори срочно прибыть с докладом, он мрачно констатировал про себя: «Вот оно…»
Цунанори был нездоров и по причине простуды уже дней пять не поднимался с постели, однако, когда Хёбу пришел по вызову, сразу же приказал провести гостя во внутренние покои, а остальным велел освободить помещение.
— Известно ли тебе, Хёбу, что эти ронины из Ако прибыли в Эдо? — спросил Цунанори.
— Известно, ваша светлость. Сам Кураноскэ Оиси и с ним еще пятеро, — четко ответил Хёбу.
Цунанори, помолчав некоторое время с удручен-ным выражением лица, наконец произнес:
— Еще раз тебе напоминаю: глаз с них не спускай, ты понял?
— Не извольте беспокоиться, ваша светлость, —
отвечал Хёбу. — Хэйсити Кобаяси уже отправился в Мацудзаку во главе отряда из четырнадцати человек.
— Всего четырнадцать человек? Не маловато ли будет?
— Во-первых, ваша светлость, я думаю, что, вопреки паническим слухам, ничего страшного в ближайшее время не произойдет. Однако, даже если, паче чаяния, и произойдет, четырнадцати человек хватит — люди там все надежные, на них можно положиться.
— Но ведь мы не знаем, какими силами ронины могут нанести удар, так? Ведь у Асано вассалов было не сто и не двести, а куда больше.
— Да нет, ваша светлость, осмелюсь заметить, что в таком деле большому отряду трудно будет развернуться. В наше мирное время, когда в Поднебесной царит Великий мир на основе высочайшей справедливости, сколотить какую-то группировку, которая бы устроила кутерьму прямо, можно сказать, под носом у его высочества, это уж предприятие просто-таки немыслимое, и никто им такого не позволит. Если даже у Оиси и есть какие-то неблаговидные намерения, маловероятно, чтобы человек, слывущий повсюду умником, допустил явную глупость.
— Может, оно и так, — согласился Цунанори, но угрюмое выражение по-прежнему не сходило у него с лица.
— Насчет мира в Поднебесной, может, оно и так, но немало есть вельмож, что, ненавидя отца, втайне покровительствуют Кураноскэ и его ронинам. Понятно и почему его светлость Янагисава, не вняв моим просьбам, так повел себя, когда дело дошло до смены отцовской усадьбы… При таком положении вещей у отца союзников не остается. Только на меня он и может положиться. Ты, Хёбу, об этом не забывай!
— Напрасно изволите напоминать, ваша светлость.
— Я, хоть и принадлежу теперь к роду Уэсуги, но не могу закрыть глаза на то ужасное состояние, в котором пребывает мой родной отец. Я ведь его родное дитя, плоть от плоти и кровь от крови. Хёбу… Я думаю пригласить его перебраться сюда, в нашу усадьбу. Так будет лучше всего. И отцу спокойней, да и мне тоже. Мне кажется, это будет правильное решение… Давай-ка, займись этим.
Хёбу, которого тронула неподдельная боль, сквозившая в словах господина, некоторое время хранил молчание. Его сухощавое лицо слегка покраснело от прилива крови, когда он решительно, будто отрезав, заявил:
— Этого… этого не будет!
— Не будет?!
— Не будет! — внушительно и веско промолвил Хёбу.
— Почему? Почему не будет?! Но послушай, Хёбу, ты ведь мне служишь и должен соблюдать хотя бы долг вассальной верности… Как же ты можешь говорить, что этого не будет?!
Цунанори в раздражении приподнялся, сжимая на коленях кулаки. Так они сидели напротив друг друга посреди разлившегося в комнате зловещего безмолвия — смертельно бледный Цунанори с мечущим молнии взором и Хёбу, неподвижно застывший с низко склоненной головой, словно скованное холодом оголенное дерево в зимний день. В гнетущей тишине слышалось только резкое прерывистое дыхание Цунанори.
Наконец Хёбу поднял голову:
— Ваша светлость! Этого не будет, потому что так надо — во имя клана Уэсуги, которому я верно служил столько лет. — Лицо старого самурая при этом выражало непоколебимую решимость.
Цунанори сердцем понял скрытый смысл слов Хёбу Тисаки, посмевшего противопоставить долгу верности по отношению к нему, своему господину, долг верности по отношению к клану, «которому он верно служил столько лет». Хёбу считает, что его служение не ограничивается верностью непосредственному сюзерену. Он видит свой долг в служении нескольким поколениям рода Уэсуги со всей его историей, со всей его славой. Если сформулировать яснее, он служит дому Уэсуги, а не лично ему, Цунанори.
В какое-то мгновение гневная гримаса на лице Цунанори вдруг смягчилась и постепенно сошла на нет. Стараясь скрыть смятение, он нарочито грубо бросил: — Уходи! — и отвернулся.
Хёбу поднялся не сразу. Выдержав паузу, он сказал:
— Люди у Кобаяси все отборные, один к одному. На них можно положиться.
С этими словами он наконец встал и тихо вышел. По ту сторону раздвижной двери Матадзиро Иробэ Ясунага, еще один старший самурай клана Уэсуги в том же ранге, что и Хёбу, поднял на него глаза, в которых читалось взволнованное ожидание, — и все понял. Встретившись с затуманенным слезами взором Хёбу, который молча шагал прочь по коридору, Матадзиро испугался, уж не собирается ли тот сделать харакири, и сам, вскочив с циновки, пошел следом.
Цунанори меж тем снова вытянулся на своем ложе и уставился в потолок, стараясь справиться с внезапно нахлынувшей болью и горечью. Сейчас, когда ожесточение его улеглось, он мысленно вновь повторял слово за словом все сказанное Хёбу, и эти слова истины, как тяжкие камни, ложились на сердце. Конечно, Хёбу прав. Как приемный сын, взращенный родом Уэсуги, он должен в первую очередь радеть о делах дома Уэсуги и не давать воли личным своим чувствам. Но что такое «дом Уэсуги»? Что есть «род», который требует принести в жертву кровные узы и сыновнюю любовь? Цунанори разумом понимал правоту слов Хёбу, но при этом душу его раздирали сомнения.
Однако когда вернувшийся Матадзиро заглянул в спальню, Цунанори только коротко буркнул:
— Пригляди там за Хёбу — не ровен час…
Обрадованный Матадзиро отправился к своему подопечному, не став, впрочем, посвящать того в последнее распоряжение господина, и высказал свое мнение: не проще ли всего, дабы искоренить одним ударом источник зла, организовать убийство Кураноскэ Оиси? Однако Хёбу, покачав головой, решительно отверг эту идею: