Он стоял в безмолвном оцепенении. Человеку не свойственно слишком легко расставаться с жизнью. Ему казалось, что все это наваждение, он все еще не мог осознать, что над ним нависла смертельная опасность, и на лице его застыло растерянное выражение. Тем временем несомненно зарубленный, казалось бы, Аидзава, ожил и поднялся с земли.
Незнакомец стоял с мечом наизготовку. Холодно поглядывая на незадачливых противников, он промолвил:
— Вот таким образом. Что, хотите продолжить?
Оба пристыженно поникли. Хоть их и душила злость, сказать было нечего — позорное поражение было очевидно. Кто может предположить заранее, что в жизни его случится такая безвыходная плачевная ситуация?
— Ну, добивай! — отчаянно выкрикнул Аидзава.
— Я убийствами не занимаюсь, — твердо ответил незнакомец. — Довольно с вас и того, что вы уже получили. Надеюсь, поняли теперь, в какое опасное дело ввязались… Пока хватит с вас. Поразмыслите на досуге хорошенько. Могли бы ведь подохнуть здесь ни за грош.
Аидзава и Ивасэ молчали. С бессильной яростью и
отчаянием они смотрели, как самурай обтер лезвие бумажной салфеткой.
Брошенная салфетка осталась лежать посреди лужайки, словно белый цветок. Самурай, ничего больше не добавив, повернулся и пошел прочь. Вскоре его широкоплечая ладная фигура растворилась во мраке.
— Ну, дает! — только и проронил Ивасэ, провожая взглядом незнакомца.
Оба приятеля еще долго безмолвно стояли на том же месте, будто остолбенев.
Аидзава скривил физиономию в кислой усмешке, будто наелся песка. Помолчав, Ивасэ спросил:
— Ты не ранен?
— Вроде нет — пожалел, видишь ли… — раздраженно, с обидой бросил в ответ Аидзава и тут же, примирившись с поражением, заметил в своей обычной легкомысленной манере:
— Фехтует он здорово, но и я не промах!
— Ладно уж, чего там! — возразил Ивасэ. — Погоди, даст бог, еще встретимся. Я ему этого так не оставлю! Он еще не знает, как я страшен в гневе!
— Что болтаешь попусту?! Хватит, пошли восвояси, — урезонил его Аидзава.
— Ладно, пошли, а то ночная роса вредна для здоровья.
Стараясь отвлечься болтовней, они поплелись
сквозь кромешный мрак к дому, волоча мокрые от росы отяжелевшие соломенные сандалии. На душе у обоих кошки скребли. Они презирали самих себя. Надо же! Как малых детей… Конечно, противник был неимоверно силен и искусен, но все же почему они сами оказались так беспомощны?
— Что делать? — пробормотал Аидзава, все еще не в силах успокоиться, стоя посреди комнаты с выражением мучительного раздумья на лице.
— Что делать, говоришь? — Да что уж теперь поделаешь! — Спать надо ложиться, вот что. А уж потом на свежую голову не спеша все обсудим.
Аидзава ничего не ответил.
— Выпить хочешь?
— Не хочу.
— Зря. В нашем положении выпить очень даже не вредно, — заметил Ивасэ.
— Да хватит болтать! — с ожесточением выкрикнул Аидзава.
Ивасэ изумленно воззрился на побелевшую от ярости физиономию напарника и саркастически расхохотался.
— Чего сердиться попусту?! Не по адресу, брат! Или ты опять собрался рассердиться? Брось, надо держаться как ни в чем не бывало. Это самое главное. Положись на меня. С моей премудростью не пропадешь! Мы еще потом вспомним эту ночку и от души посмеемся. Вот увидишь! Все утрясется.
— Хорошо бы, кабы так…
— Что, не веришь мне?
— Да верю, верю… — примирительно улыбнулся Аидзава, немного оправившись от пережитого потрясения.
— Ну и хорошо. Ты положись на меня! Считай, что взошел на новый корабль и пустился в плаванье. А теперь на боковую!
Оба приятеля улеглись на свои футоны. Ивасэ тотчас громко захрапел, но Аидзава, под впечатлением недавних событий, не мог сомкнуть глаз до той поры, пока за окном не забрезжил рассвет. Когда он проснулся, внешние ставни были раздвинуты, и яркое солнце погожего осеннего дня уже добралось до изголовья постели. Аидзава взглянул на соседнее ложе, но Ивасэ там не было — должно быть, он встал раньше, а сейчас, может быть, отлучился по нужде. Прошло еще немало времени, пока он по-настоящему очнулся ото сна. Только собираясь приступить к завтраку, Аидзава понял, что его верный друг и напарник еще затемно дал деру, прихватив с собой все казенные деньги, отпущенные им на шпионские расходы.
В прихожей дома Дзюная Онодэры нерешительно переминался жалкого вида старикашка, робко заглядывая в коридор и не решаясь даже позвать хозяев. Дзюнай тем временем на заднем дворе под ясным осенним небом проделывал свои ежедневные упражнения с копьем. Камни в саду, казалось, отзывались эхом на его яростные выкрики при выпадах и ударах. Жена Дзюная, Тандзё, выйдя на внешнюю галерею, с одобрением наблюдала за мужем, который, несмотря на преклонный возраст, был еще крепок и бодр душой и телом. Любимая матушка Дзюная скончалась прошлой зимой. Оба супруга тяжело пережили потерю, но и в скорби не забывали о предначертанном им пути. В их сердцах жило сознание общей цели. Да и старушка-мать на смертном одре завещала Дзюнаю вместе с супругой не забывать о священном долге. Гость, слушая доносившиеся со двора боевые кличи хозяина, все не решался подать голос и только по-прежнему беспокойно переминался с ноги на ногу. На землю падали лепестки с одинокого дерева случайно распустившейся в осеннюю пору сакуры. Утро было погожее, и вдали отчетливо проступала роща на горном склоне.
Закончив утренние упражнения, Дзюнай вернулся в комнату, попил горячей воды. Как всегда в этот час досуга, престарелые супруги, являвшие собою на редкость дружную чету, усевшись друг против друга, приступили к отрадной неторопливой беседе. Только тут гость впервые напомнил о себе:
— Прощенья просим!
Хозяйка вышла в прихожую.
— Здесь изволит проживать господин Онодэра? — осведомился старичок.
Изменившийся почти до неузнаваемости, это был тем не менее не кто иной, как бывший
самурайский старшина Куробэй Оно.
Услышав от жены, кто к ним пожаловал, изумленный Дзюнай поспешил в прихожую.
— Вот не ожидал… — приветствовал он Куробэя.
— Да уж, давненько не виделись, — ответствовал тот с радостным узнаванием в голосе, но тут же снова сник, являя всем своим обликом жалкую картину.
Пригласив после некоторого колебания гостя в дом, Дзюнай продолжал недоумевать, зачем этот тип явился. От его внимания, разумеется, не укрылись грязь на одежде и потрепанная внешность Куробэя.
Поговаривали, что после того, как отец и сын Оно бежали из родного края, они тоже перебрались в Киото и поселились где-то в старой столице, однако Дзюнай и его соратники беглецов разыскивать не собирались, не имея к тому ни малейшего интереса. Так они ни разу с тех пор и не встречались. Если уж сегодня Куробэй сам явился с визитом, должно быть, его привели сюда какие-то чрезвычайные обстоятельства.
Усевшись в гостиной, Куробэй промолвил:
— Изволите пребывать в добром здравии!
— Да и вы тоже… — заметил Дзюнай, покривив душой.
Куробэй сейчас мало напоминал того, прежнего Куробэя Оно: он весь будто сжался, держался робко, приниженно и все время суетливо
кланялся.
— Держусь пока, да вот, сами видите… — отвечал гость.
— Да что ж, вы и не постарели нисколько, — уте-шил его Дзюнай, вспоминая прежнего осанистого самурайского старшину.
— Ох, да что уж там! — Прозябаю, можно сказать, в безотрадном ничтожестве и в тяжких трудах.
— А что сын ваш — при вас?
— Да тоже все так как-то…
Во всех повадках Куробэя, даже в том, как он пил чай, проглядывала бедность.
— Однако изрядный сад изволите иметь…
Дзюнай ничего не ответил и молча выбил трубку. И впрямь Куробэй, даже если не принимать во внимание внешний вид, должно быть, постарел душой. Вся его неопределенная манера речи безо всякого стержня в сочетании с непонятной целью визита повергли Дзюная в состояние величайшего раздражения. С какой стати он явился без всякого предупреждения?!
— Что командор? В здравии и довольстве? — не удержался от вопроса Куробэй. — Завидую я ему. Как сравню себя с ним, так стыдно становится, право. Мне теперь, конечно, нечего и говорить о чести… Ежели сравнить мою жизнь с тем, что завещано нам мудрыми мужами прошлого… Кто я такой? Да собака, что убежала из дому, одичала и теперь с ней лучше вообще не встречаться…