— Вот оно что? — будто бы с облегчением выдохнул Кураноскэ. — Ну, теперь все ясно. Молодец, толково все разузнал.
С этими словами Кураноскэ поведал Ясубэю вести, принесенные Ёгоро Кандзаки.
— Значит, и нам придется все отложить, — подытожил Дзюнай.
Он приподнялся на циновке не разводя колен и принялся разливать чай.
— Да, опасный был момент. Большие могли быть
затруднения, — слегка обескураженно проронил Кураноскэ и удалился в свою комнату, велев позвать к нему Исукэ, как только тот объявится.
Исукэ пришел только к рассвету. Из его слов явствовало, что Кира все же отправился на подворье Уэсуги. Он, Исукэ, видел, как из ворот подворья выходил человек, похожий на врача. Вероятно, болезнь Цунанори и послужила причиной того, что Кира неожиданно отправился навестить сына. Услышав такое объяснение, все более или менее успокоились. К этому времени позднее зимнее утро вступило в свои права, и на крыше зачирикали воробьи.
— Совсем уж рассвело, — сказал Дзюнай и, задув фонарь, отправился отодвигать створки щитов-амадо.
На улице было морозно. Крыша дома и камни в саду были белы от инея. Из квартала Уогаси, расположенного поблизости, доносился разноголосый шум — город понемногу пробуждался ото сна. Из-за ограды слышалось потрескивание дров, долетала оживленная болтовня. Там строили жилой дом. Должно быть, плотники на морозе перед началом работы жгли костер из щепок, чтобы немного согреться.
Между тем собравшиеся в доме ронины, намереваясь поспать, стали прощаться.
— Ну, до скорого! — одновременно сказали они друг другу, переглянувшись и обменявшись улыбками. Ясубэй, Исукэ и Ёгоро вышли вместе.
— Больше всего, наверное, разочарован и огорчен Отака, — сказал Ясубэй.
Исукэ и Ёгоро только с усмешкой переглянулись и ничего не сказали в ответ. Было так холодно, что и рот открывать не хотелось. К тому же оба они были так расстроены, что и сказать тут было нечего.
Наступило пятое число двенадцатой луны. До конца года оставалось всего двадцать пять дней.
Гэнго Отака, он же торговец мануфактурой Симбэй, повстречался с мастером хайку Кикаку спустя дней пять после описанных событий, когда шел под затянутым тучами небом вдоль берега замкового рва. Он ходил навестить занедужившего сына мастера Сохэна и теперь возвращался домой. После этого визита особых дел у Гэнго не было, и он беззаботно из Фукагавы шагал знакомой дорогой вдоль канала. Неподалеку от Кибы, у дровяных складов, он остановился полюбоваться открывшимся перед ним захватывающим видом. В этот непогожий день свинцовая гладь воды недвижно расстилалась под нависшими тучами. Силуэты лодок и серые скалы на берегу застыли в величественном безмолвии. Гэнго почувствовал, как дрогнуло сердце от этой щемящей красоты природы, которой он раньше не замечал.
Слышно было, как постукивают по застывшей земле деревянные гэта женщин, шагающих по морозцу с голыми ногами, с пристани доносился топот грузчиков. В воздухе висел запах пиленой
древесины.
Со всех сторон его окружал этот холодный мир, и плавающие на поверхности узкого канала случайные зеленые овощи или хвосты клубней батата трогали за живое, напоминая о людишках, копошащихся посреди этой вечной природы.
Гэнго с молодости увлекался хайку. Поначалу, что было вполне естественно для человека, занятого всю жизнь служебными делами, это было для него лишь приятным времяпрепровождением в часы досуга. Однако постепенно он так втянулся, что почувствовал необходимость разграничить свое увлечение и реальную жизнь. Тот мир, что открывался перед взором Гэнго через посредство хайку, и тот прозаический мир, с которым он соприкасался в реальной жизни, были совершенно различны. Мир, открывавшийся в хайку, звал его предаться созерцанию и духовному самосовершенствованию, как если бы он жил в уединении и покое. В то же время долг службы требовал от самурая выполнения разнообразных обязанностей, и, хотя его не слишком воодушевляли обременительные регламентации повседневной службы, они были освящены древними обычаями, и отринуть их не представлялось возможным. Притом, оставаясь в пучине суетного, преисполненного бедствий бренного мира, по крайней мере в глубине души он лелеял другой мир. Посреди повседневной рутины он стремился постигнуть тот, другой, безграничный мир в изнанке, в сокрытой сущности самых обыденных вещей и явлений. Однако одними лишь размышлениями постигнуть тот, иной мир было невозможно. Бренный мир страстей, словно мощный поток, незаметно увлекал и нес по течению. Оставалось лишь наблюдать поток, всю его необъятную ширь, и постараться выбраться из воды обновленным, другим человеком. А когда стремительное течение увлекает тебя, приходится изощряться, чтобы все время держать голову над водой. Течение, что влекло Гэнго Отаку, словно сорванный листок, принесло его в ряды ронинов, замышлявших месть — и вот сейчас он стоит на берегу канала в Фукагаве…
Много раньше Гэнго писал в письме матери:
«Дозвольте сообщить Вам, матушка, что я ныне прибыл в Эдо, где, как не раз уже сказывал прежде, все мы вместе помышляем лишь о том, как утишить в загробном мире скорбный гнев неприкаянного духа покойного господина и смыть позор с его рода. Разумеется, здесь собралось множество вассалов, обязанных господину за немеряные милости, к числу коих я не достоин себя причислить. Конечно, я почитаю первейшей своей обязанностью блюсти верность вассальному долгу, однако ж, надеюсь, никто меня не осудит и за то, что не забываю Ваших, матушка, забот. От рассветной зари до вечерней помню я о том, как доводилось мне, при всем моем нерадении, состоять в услужении при господине и созерцать его светлый лик, и того никогда не забуду. При мысли же о том, что выпал господину сей тяжкий рок и ушел он из мира не смыв оскорбления, тяжко становится у меня на душе, до мозга костей проникает скорбь, и ни дня, ни часа не знает покоя сердце».
Чувство обиды за не смытое оскорбление в конце концов и привело Гэнго сюда. Созерцая замерший в безмолвии зимний канал, он со смутной печалью оглядывался на прожитую жизнь, чье течение вынесло его на этот берег. Не то чтобы он раскаивался в том, что согласился вместе со всеми идти на месть. Он верил, что пришел туда, куда должен был прийти. Разумеется, он до сих пор остро переживал как тяжкое оскорбление гибель своего господина, но в то же время понимал, что все его простое человеческое существо, вся его натура противятся тому, чтобы уйти в мир иной, как преставившийся не так давно Старец Басё, что вверился своему пути и погрузился в область вечного одиночества — саби. При мысли о том его невольно охватывало унынье.
— Эй, Сиёси! — вдруг позвал кто-то, назвав Гэнго его давним поэтическим псевдонимом.
Этот голос сразу отвлек Гэнго от тяжких дум, омрачавших сердце. Оклик донесся из крытой лодки, которая бесшумно скользила по глади канала, куда Гэнго смотрел невидящим взором. Раздвинув стенки каюты, с лодки ему улыбался и махал рукой человек в причудливом капюшоне, выдававшем мастера искусств. Гэнго узнал старого товарища по кружку хайку, знаменитого на весь Эдо мастера Кикаку.
— Хо-хо! — обрадованно воскликнул Гэнго, энергично шагнув к кромке крутого берега.
Кикаку тем временем, велев остановить лодку напротив, выбрался из каюты и теперь стоял на носу.
— Кого я вижу! Сколько зим! То-то я гляжу, одеты вы как-то непривычно — ох, думаю, неужели обознался?! Ну да ладно! Куда направляетесь? А то садитесь в лодку — подвезу!
— Да я так, брожу без особой цели. А вы куда?
— Да тоже сам не знаю, куда — вот, думал домой отправиться. Давненько дома не был… Как раз вовремя я вас углядел — можно сказать, нужный человек в нужный момент! А то что-то одиноко мне стало… Вон туда подходите, — и Кикаку показал на пологий спуск к отмели чуть впереди.
Гэнго спустился к воде, прошел несколько шагов рядом с лодкой и перебрался на борт. Лодка, покачиваясь у него под ногами, рассекая воду, снова выплыла на середину канала. Кикаку, велев лодочнику выгребать к реке, пригласил Гэнго в каюту.