Пока Дзюхэйдзи Сугино продвигался вперед, яростно орудуя копьем, Сандаю Мурамацу и Дзиродзаэмон Мимура с двух сторон набрасывались на его противника с мечами. Они то наступали, но снова отступали, но в конце концов враг не устоял перед дружным натиском ронинов. Трое охранников Уэсуги были повержены, остальные, бросая оружие, в беспорядке бежали, попрятавшись по дальним комнатам.
Преодолев это препятствие, ронины вступили наконец во внутренние покои усадьбы. Сознание того, что до спальни Киры осталось совсем немного, подогревало их отвагу. Кохэйта Мори, которого недосчитались при выступлении в отряде, находился в усадьбе у своего старшего брата. В доме, объятом ночным безмолвием, было темно и холодно. Но Кохэйте чудилось, будто он слышит где-то вдалеке, во мраке ночи, яростный лязг мечей, треск выломанных дверей, грохот падающих перегородок, — так что сидеть здесь в бездействии становилось просто невыносимо. В горле у него пересохло, руки тряслись от волнения.
— Брат! — позвал он. — Очень тебя прошу! Мне надо там быть!
Его брат несмотря на поздний час сидел в соседней комнате, отодвинув фусума, чинно положив руки на колени и исподлобья глядел на Кохэйту.
— Вопиющая непочтительность! — жестко сказал брат. — Экий ты неслух! Ну, что ж, коли ты не желаешь слушать старшего брата, можешь идти на все четыре стороны. Да только не пристало мне выпроваживать брата таким манером и бросать его на произвол судьбы. Я уж тебе и прежде говорил, что, коли так, мне остается только самому донести властям об их противозаконных действиях. То, что они сейчас учиняют, глупость, и больше ничего! Ты что же, о судьбе нашего рода вовсе не заботишься?! Этот тайный сговор все равно что бунт!
Кохэйта, закусив губу, хмуро смотрел на брата. Тот так же в упор смотрел на Кохэйту, не отводя глаз. С самого вечера они вели нескончаемый спор, испепеляя друг друга взорами, так что об ужине не было и речи.
Старший брат Кохэйты состоял на службе у даймё Юкитады Тода и жил со своей многодетной семьей в довольстве и благополучии. Однако в последнее время старший брат потерял покой. И так уж на сердце кошки скребли оттого, что младший братец стал ронином, а тут еще нынче вечером заявился прощаться. Брат подумал было, что Кохэйта нашел где-то нового господина и устраивается на службу, когда тот, понизив голос, рассказал ему о плане мести, который они вынашивают с товарищами. Брат с бунтовщиками не хотел иметь ничего общего. Эта компания, которая всем доставляет столько беспокойства, ничего, кроме раздражения, у него не вызывала. Понятно, что в жизни ронина хорошего мало, поневоле остервенеешь, да что же делать! Ведь все равно тайный сговор — супротив закона. Князь Асано тоже своим поступком преступил закон, за что и понес заслуженное наказание. Стало быть, и вассалам его нечего гоняться за Кодзукэноскэ Кирой. Как бы то ни было, уж если он про то прознал, то нипочем не позволит своему младшему братцу идти вместе с прочими ронинами на такое беззаконие.
Старший брат полагал, что правда на его стороне.
Конечно, за всеми его аргументами угадывалась и беспокойство за собственную карьеру, и тревога о том, что будущее всего их рода будет поставлено под удар. Но даже если отбросить эти, совершенно, впрочем, естественные рациональные соображения, все равно он считал свое мнение единственно верным. Он много думал над этим и был твердо убежден, что, если младший брат умышленно присоединяется к бунту, остается одно — донести на него властям во имя восстановления справедливости и порядка.
Кохэйте хотелось заплакать, но не было слез. Как он ни возражал, как ни пытался убедить брата, тот упрямо стоял на своем. Он и раньше знал, что если уж брат что решил, то его ничем не переубедишь и с места не сдвинешь. Это неприятное свойство за ним наблюдалось еще с тех пор, когда они были детьми. Вот и сейчас, при том, что Кохэйта был куда сильнее, эти их давние различия в характерах давали себя знать. Представ перед братом, который был сейчас главой рода, Кохэйта чувствовал, что ненавидит его, но поделать ничего не может, потому что воля его отчего-то оказывается бессильна перед этим упорством. Когда они сверлили друг друга ненавидящими взорами, первым всегда малодушно отводил взгляд Кохэйта. Яростный протест неожиданно переходил в унизительную слабость. Было в этом что-то от трусости. Сколько он ни пытался что-то изменить, все в их отношениях оставалось по-старому.
С трудом сдерживая себя, Кохэйта в упор смотрел на брата, и глаза его горели бешенством. Казалось, он вот-вот бросится на собеседника, и тому стало не по себе, поскольку шансы одолеть такого противника в драке были невелики.
— Что ж, можешь идти, проваливай! — проронил брат. Плечи Кохэйты дрогнули, он обмяк и поник
головой.
— Значит, вы, братец, мне желаете смерти?
— Желаю смерти? Вот еще глупости!
Брат криво улыбнулся, но улыбка тут же сменилась гримасой боли. Он потянулся за чубуком, и рука его при этом сильно дрожала. Надолго закашлялся — совсем как их покойный отец.
Кохэйта чувствовал, как в груди его разверзается черная бездна, и там, в бездне, вдруг привиделось ему лицо покинувшего их союз друга Сёдзаэмона Оямады. Выражение лица у Сёдзаэмона было какое-то странно просветленное и холодно-отстраненное. Кохэйта судорожно попытался прогнать от себя этот мрачный призрак. Наверное, Сёдзаэмон приравнивает к себе Кохэйту, забывшего о чести и вассальной верности… В исступлении он вскочил на ноги. Заметил, что брат на прощанье посмотрел на него по-другому, не так, как прежде. Потому что он идет на смерть… Кохэйта вышел в коридор.
— Кохэйта! — крикнул брат.
Стараясь удержать непокорного, он тоже вскочил со своего места и бросился за уходящим Кохэйтой.
— Что ты делаешь?!
— Ничего…
— Глупец!
Сидя на приступке в прихожей, Кохэйта только
скрипнул зубами и издал глухой звериный стон.
— Брат, у меня перед глазами мои друзья, которые сейчас проливают кровь в бою. И они все на меня смотрят оттуда…
Брат, почувствовав в словах Кохэйты страшную душевную боль, помедлил с ответом и горько усмехнулся:
— Всегда тебе твердости духа не хватало. Сколько там этих вассалов Асано? Человек сорок-пятьдесят? Ну и что, если они одного недосчитаются?! Все равно от одного толку мало если бы еще большое подкрепление было, тогда другое дело. Брось ты, не думай, что совершаешь что-то предосудительное! Ну, что у тебя, свет клином сошелся на этом крошечном Ако?! Найди ты себе другую службу, мысли шире! И прежде всего надо думать о том, чтобы блюсти верность властям, его высочеству сёгуну. Если в этом ты чист, никто тебя ни за что и не осудит!
Никто не осудит… Кохэйта чувствовал, что презирает брата. Но в то же время ему вспомнилось, что о том же говорил и Сёдзаэмон Оямада. И, пожалуй, то, что он, предавший долг чести и вассальной верности, тогда говорил, звучало более убедительно, чем вульгарное и циничное разъяснение, предложенное старшим братом. Важно не столько соблюдение верности верховной власти, сколько простое численное соотношение сил. «Все равно, — говорил он тогда, — я ведь сам ничего этого не могу, не способен? В этом мое единственное оправдание — почему я выбираю жизнь». Да, логика была на стороне Оямады. Он поставил смерть какой-то грязной девки на одну планку с той священной миссией, что избрали ронины, и это дерзкое сравнение попало в цель.
— Глупец! Глупец! Глупец! — честил себя Кохэйта, глядя исподлобья на старшего брата. Казалось, от таких мыслей голова его сейчас расколется. При этом он чувствовал, что сердце уже поддается, размягчается и оседает, как кусок сахара в черпачке с водой. И тем не менее, зная о том, он, выходит, все же ничего не может сделать? Кохэйта ощутил на языке горечь вселенской пустоты и тщеты всего сущего. Да, вкус был горек, но в ней же было заключено и верное спасение.
Ему страстно захотелось остаться в одиночестве и посмотреть где-нибудь вдали от людей, как изменилось его сердце. Всем своим поведением и выражением лица он показывал, будто готов растерзать брата на части, а сам в глубине души соглашался с его доводами. Урочный час тем временем уже миновал. Все еще сопротивляясь по инерции воле брата, мысленно с ним споря, Кохэйта так и просидел в коридоре до самого утра.