Монахи-насельники Сэнгакудзи, выйдя из храма и из келий, провожали их, стоя двумя рядами до самых ворот. Хотя ронины провели в храме всего день, между ними и монахами уже образовались прочные связующие узы.
Кураноскэ посмотрел туда, где находилась могила князя Асано. Кладбище было затянуто мглой. Мокрые ветки деревьев тяжко раскачивались на ветру, разбрызгивая капли. Стоявший рядом настоятель храма понимал, что должен сейчас испытывать командор. Опочивший в Обители Хладного Сияния князь Асано мог быть доволен теперь в мире ином. Настоятель не высказал этого вслух. Ничего не сказал и Кураноскэ. Лишь по радостной улыбке, блуждавшей на его округлом лице, можно было лучше, чем по словам, догадаться о том, что у Кураноскэ на сердце.
Наконец все было готово.
Обменявшись прощальными напутствиями с монахами, ронины вышли за ворота храма. Шесть фонарей — по два во главе колонны, в середине и в конце — освещали шествие храбрецов. Тяжело и уверенно шагали ронины сквозь дождевую завесу. Едва лишь они очутились за воротами храма, как заметили, что из-под стрех домов по обе стороны улицы провожают их молчаливые любопытные взоры. Черные тени мелькали и впереди на дороге, по которой немилосердно барабанил ливень. Люди поспешно расступались, освобождая путь, и, затаив дыхание, смотрели вслед колонне.
— Эх, хоть бы эти пентюхи Уэсуги наконец объявились! — тихонько шепнул Тадасити Такэбаяси шагавшему рядом Ясубэю. Тот в ответ улыбнулся.
Ясубэй ждал и надеялся, что сейчас на них обрушится карательный отряд Уэсуги, и потому старался держаться поближе к паланкину, тревожась об отце, которому он пока отдал на сохранение свое копье. Ведь что ни говори, старику пришлось провести в бою и на марше целый день и две ночи — было с чего тревожиться. Весь ослабевший и одряхлевший, как усохшее дерево, старый Яхэй сейчас держался молодцом, но чувствовалось, что надолго его не хватит. Ясубэю казалось, что, стоит ему только сейчас успокоиться и расслабиться, как случится что-нибудь непоправимое. Когда толпа зевак, сгрудившаяся вдоль дороги, осталась позади, в отдалении сквозь полог дождя прорисовалась группа вооруженных людей. Кураноскэ приметил среди них бритый череп преподобного Мунина Оиси. С ним вместе стояли под дождем сын Сампэй, Тораноскэ Сисидо и еще три-четыре самурая.
Кураноскэ и Тикара приветствовали их молчаливым наклоном головы, но не замедлили шаг.
Прежде, чем Сампэй успел его остановить, Мунин, раскрыв веер, стал громко выкрикивать.
— Молодцы! Вы свое дело сделали! — отчего безмолвная толпа сразу же стала пялиться на него.
Тикара чувствовал, как кровь быстрее струится в жилах от этих слов. Самому Кураноскэ, хоть он и смолчал в ответ на бесхитростные поздравления прямодушного родича, тоже отрадно было слышать похвалу.
— Вы свое дело сделали! — эти слова еще долго звенели в ушах у ронинов, пока колонна следовала мимо того места, где стоял Мунин со своими людьми. Сампэй, Тораноскэ, Ясубэй и многие другие, кого связывало общее дело, смотрели друг на друга, безмолвно прощаясь навеки.
Веер в руках у Мунина расклеился под дождем, бумага отвалилась от каркаса. Когда отряд ронинов уже почти совсем растаял в дождливой мгле, их все еще провожали доносившиеся издалека взволнованные напутствия юного душой
старца:
«— Молодцы! Вы свое дело сделали!»
Толпа окружила бонзу и его людей. Сам Отставник был не робкого десятка и ни на кого внимания не обращал, но Сампэй с прочими самураями постарались его утихомирить и поскорее увести подальше. Когда они уже пустились в путь, толпа зевак пошла за ними следом. Люди прониклись глубокой симпатией к этому монаху, который не побоялся во всеуслышание выкрикнуть то, что сами они сказать не решались. Только теперь все принялись оживленно толковать друг с другом, наперебой превознося вассальную верность ронинов. Лишь один человек стоял с надменной улыбкой на лице, всем своим видом показывая, что он с остальными не согласен. На голове у него была надета широкополая соломенная шляпа. Он не пошел вместе с другими за Мунином, но и не остался стоять на месте, быстро пустившись шагать под дождем в другую сторону.
То был Паук Дзиндзюро.
Внезапно Дзиндзюро резко остановился на ходу. В гомонящей толпе зевак, на все лады расхваливающих ронинов, он вдруг углядел фигуру Кинсукэ Лупоглаза. Тот еще не успел заметить Паука. Кинсукэ было не до того, он весь был во власти речей, которые вел какой-то старик:
— Там, говорят, у Киры на подворье было триста человек самураев! Ха! У меня в Хондзё родственник живет. Он мне еще вчера ночью дал знать, что там творится. Ну, я с утра пораньше, еще затемно, значит, и побежал посмотреть. Ох, и зрелище там было, в усадьбе, доложу я вам! Этих-то числом было немного — так у них в отряде ни одного убитого нет! Вот что значит, когда меч служит благородному делу вассальной верности! Нет, такого больше…
Кинсукэ с горящими глазами во все уши слушал говорящего, который, как видно, обожал старинные сказания о героических деяниях самураев былых времен. Люди, внимая с неослабным интересом, в три ряда окружили рассказчика и стоически терпели, когда на них сливались струйки воды с чужих зонтиков.
— Неужто триста человек там было?! — выдохнул кто-то.
— Ну и молодцы!
— Правда, правда! Я сам там был, все осмотрел. Давно живу на свете, а такого на моем веку еще не бывало. Чтобы в наше время!.. Вот уж не думал, не гадал! Я и внука своего привел посмотреть, чтобы не забывали.
Кинсукэ глянул своими глазами навыкате и увидел у старика под зонтом жмущегося к нему мальчишку. С еще большим интересом, сложив руки на груди и вытянув шею, он стал прислушиваться к речам старика. Дзиндзюро принялся было протискиваться к нему поближе, но Кинсукэ, оглянувшись, будто бы не узнал старого знакомого.
— Странный малый! — с кривой усмешкой сказал про себя Дзиндзюро.
— Вот у меня в Киото товарищ живет, — вмешался высокий ронин, до того увлеченно слушавший рассказ, — так я от него слышал, что Кураноскэ Оиси прежде только пил-гулял, об успокоении духа покойного своего господина вовсе думать позабыл и вообще вел себя не подобающим самураю образом. Так я было решил… Да теперь-то ясно, что это он для отвода глаз, чтобы шпионов провести, в разгул-то пускался. Небось, ему это вино и в глотку-то не лезло! Вот уж поистине достойный пример верности! И как только я мог такого славного мужа, верного вассала заподозрить черт знает в чем! Досадно, право! Мне самому за себя стыдно!
В голосе ронина прозвучало неподдельное раскаяние, которое тронуло сердца слушателей.
— Эй, Кинсукэ! — позвал Дзиндзюро.
— А? — удивленно оглянулся тот.
— Поди-ка сюда! — показал глазами Дзиндзюро и сам стал снова протискиваться к старому приятелю.
Кинсукэ с несколько озадаченной физиономией двинулся ему навстречу и вскоре нырнул под раскрытый зонтик, который Дзиндзюро держал над головой.
— Очень ты рассказом увлекся, как я погляжу, — заметил Паук.
Кинсукэ помолчал и наконец обронил:
— Да ведь они и впрямь молодцы! Разве нет?
— Что есть, то есть — молодцы! — согласился Дзиндзюро. — Ну, а мы, стало быть, проиграли. Можешь теперь забыть весь этот наш поход в Киото.
— Ну, забыть-то я не забуду… Вы, кстати, знаете насчет господина Хотта?
— Что еще? — хмуро переспросил Дзиндзюро.
Кинсукэ беспокойно огляделся по сторонам.
— Да что у него… С госпожой Осэн… Вы и вправду не знаете?
Дзиндзюро испытующе взглянул в глаза Кинсукэ, которые были от него совсем близко, под тем же зонтиком.
— Так они, значит?
Понимая, что имеет в виду Кинсукэ, Дзиндзюро все еще не мог до конца осознать это известие. Ведь он только что навещал Хаято Хотта в его пристанище в Сироганэ. Та самая Осэн, что по заданию Хёбу Тисаки отправилась вместе с Хаято из Ако в Киото. Надо же! Кто мог предположить, что между ними сложатся нежные отношения?!