Хёбу Тисака лежал вытянувшись на постели, спрятав под одеяло зябнущие стариковские руки и ноги. Услышав, что прибыл человек из Эдо, он немедленно поднялся и вышел из спальни. Донесение гонца выслушал в темной комнате, не зажигая огней. Уже узнав основное — то, что ронины из Ако нанесли удар — он продолжал поддакивать: «А-а, вот как?» — будто побуждая гонца рассказывать еще и еще. Тот подробно изложил, что творилось на подворье Уэсуги в Сотосакураде после того, как пришло известие о нападении на усадьбу Киры. Упомянув о действиях Матасиро Иробэ, гонец рассказал, как тот вышел к жаждавшим мести самураям и остановил их, не дав послать карательный отряд в погоню за ронинами. Хёбу удовлетворенно кивнул. С тяжелым вздохом он разжал сложенные на груди руки и приподнялся на коленях, будто говоря: «Ну, ладно!» Взор старика туманили слезы.
Язык не слушался Хёбу, слова терялись где-то на пересохших губах. Лицо, похожее на вырезанную из дерева маску, вдруг все обмякло и опустилось на глазах у гонца.
— Кто убит? — спросил он хриплым голосом.
— Кобаяси, Тории, Симидзу… — перечислял гонец, и с каждым новым именем перед скорбным мысленным взором Хёбу вставал образ погибшего. Сцепив руки, он выслушал все до конца.
— Спасибо им! Спасибо! — сказал наконец с чувством старый самурай, и в голосе его слышались слезы. — Благодаря Иробэ и всем им, кто пал смертью храбрых, честь рода Уэсуги будет спасена, по крайней мере не понесет невосполнимого урона, как могло бы случиться. Нелегко им пришлось! Но все же мы из этого выбрались!
Хёбу впервые громко рассмеялся, будто закашлялся. Его худые плечи и поникшая голова тряслись от смеха. Он был похож на человека, радующегося тому, что сбросил с себя тяжкую ношу.
— Хорошо! Так оно и ладно будет! — повторял он.
Забыв о присутствии гонца, Хёбу, казалось, полностью расслабился душой. Гонец почувствовал, что ему надо побыстрее уходить, но когда он уже собрался распрощаться, Хёбу вдруг, будто проснувшись, хлопнул в ладоши, подозвал слуг и приказал принести вина.
— Холодно, небось, было в дороге? — обратился он к гонцу. — А Иробэ, должно быть, тяжеленько пришлось. Ну, молодец! — добавил он с глубоким чувством. — И Кобаяси с его людьми тоже, конечно. Вот так постепенно верные, преданные люди и уходят… Какое-нибудь почетное и приятное поручение любой с удовольствием исполнит, а чтобы служить незаметно не щадя живота — такое мало кому нравится. Но они безропотно взялись за это дело и послужили без страха и упрека. Не каждому дано… Зерцало самурайской чести!
При этих словах по щекам Хёбу наконец потекли слезы.
С той ночи Хёбу Тисака занемог. У него начался жар. Дежурившие при нем слуги набирали во дворе снега почище, заворачивали в полотенце и прикладывали к морщинистому лбу господина. Хёбу жаловался, что у него от таких громадных комков мерзлого снега голова только больше болит, и приказывал дробить помельче. Может быть, от такого жара он все время дремал на своем ложе. Иногда, увидев что-нибудь во сне, вдруг вздрагивал и просыпался, озираясь по сторонам. Разглядев в полумраке спальни слугу, спрашивал в который раз:
— Из Эдо новых вестей не было?
Гонцы из Эдо продолжали прибывать в замок один за другим и днем, и ночью. Хёбу никого из них не оставлял без внимания, всех вызывал к себе в опочивальню и велел рассказывать все подробности, давая время от времени необходимые указания. Врач его предупредил, что, если так будет продолжаться, недолго и помереть, но, когда врач ушел, Хёбу только пробормотал сквозь зубы:
— Помру — и хорошо!
Температура у него продолжала подниматься. Он начал заговариваться, бредить. Смысла слов разобрать было нельзя, но каждый раз его исхудавшее тело подергивалось в нервных конвульсиях. К счастью, вести из Эдо стали приходить реже, а если и приходили, то ни о каких важных переменах сообщений не было, так что в конце концов Хёбу мог дать отдых своему
усталому телу.
Тем временем погода постепенно улучшалась, наступали погожие деньки. Солнечные лучи днем заливали веранду, пригревая сёдзи. Весело поблескивали капли, падая со стрех. Любимая кошка Хёбу, свернувшись клубочком, спала на солнышке. Когда стало слишком жарко, она поднялась, ушла в тень и, сладко потянувшись всеми четырьмя лапами, вытянулась на циновке. Хёбу, немного оправившись от недуга, читал письмо, посланное Итиэмоном Окумая, одним из самураев, павших при обороне усадьбы Киры, ёнэдзавским родственникам. Это письмо непосредственно передавало чувства и настроения простого служилого самурая.
«…Приходится днем и ночью отправляться в Хондзё и заступать в караул, так что свободного времени совсем нет. Спать все время хочется. Ночью особенно тревожно: поговаривают, что вассалы рода Асано вынашивают планы нападения на усадьбу, так что приходится быть начеку — проверять ворота, обходить двор. Оттого ночью особо томительно на дежурстве. В общем, тут прямо как на бивуаке, в походе. Не хватает только раненых, покрытых кровью. Едим вареный черный рис безо всякой подливы. И до каких пор мы будем ходить в Хондзё? Стараемся изо всех сил, себя не щадим. Вот и сегодня, надо вам сказать, в ночь опять заступаем — снова пойдем в Хондзё. Ну, и далее так же: шестнадцатого числа дежурить в Хондзё, семнадцатого числа дежурить по залу приемов, восемнадцатого и девятнадцатого числа — опять идти в Хондзё. Тут у нас ни у кого свободного времени нисколько не бывает».
Хёбу был под большим впечатлением от этого бесхитростного письма. У него не было даже сил сердиться на этого несчастного незадачливого самурая, который высказал наболевшее. Уж наверное, его настроение хотя бы отчасти разделяли и Хэйсити Кобаяси, и другие охранники, погибшие там, в Хондзё. Мертвые молчат, но слова этого письма, как раскаты дальнего грома, звучали в ушах Хёбу. Мысленно сомкнув ладони в молитве, он утешал себя мыслью о том, что жертвы были неизбежны.
Из Эдо прислали копии шуточных надписей и стишков, появившихся на стенах. Сообщали также, что ронинов из Ако теперь стали называть гиси — «рыцарями чести».
— Рыцари чести!
Хёбу поджал губы, с трудом сдерживая одолевавшие его чувства. Перед его горящим взором во мраке ожил благородный и величественный образ Хэйсити Кобаяси, мелькнули силуэты тех, кто был вместе с ним. Слезы невольно навернулись на глаза.
— Значит, «рыцари чести»? — трижды пробормотал он себе под нос и беззвучно рассмеялся.
Отступивший было недуг вернулся, и с той ночи жар вновь опалял изнутри его иссохшее тело.
Ёсиясу Янагисава у себя в покоях, покуривая
серебряную трубочку, с непроницаемым выражением на лице читал шуточные надписи, которые он велел верным людям тайно переписать со стен в городских кварталах. Кольца дыма дробились над фонарем и в зыбких бликах поднимались к потолку.
Янагисава уже определил свою позицию — к мести ронинов он относился неодобрительно. Что сделано, то сделано, однако человеку мудрому должно быть очевидно, что надо искать выход из создавшегося положения и поскорее со всем покончить.
Замешательство, в которое его повергла весть о вылазке ронинов, осталось в прошлом. Прожженный политик мобилизовал весь свой недюжинный ум, чтобы выбраться из бездны, куда его вовлекал этот инцидент, и теперь, оставаясь в безопасности, из укрытия отстраненно наблюдал, как суетятся и гомонят вокруг союзники и враги. В такой момент нужен был холодный и здравый рассудок, чтобы вывести общество из кризиса без потерь.
А остряки из народа, авторы анонимных стишков, постарались на славу. Кое-что ему понравилось — например, вот такая кёка: