Яхэй Хорибэ, который в последнее время маялся животом, жалуясь, что у него от разносолов несварение желудка, выбрался на веранду погреться и погрузился в чтение «Троецарствия». Соэмон ушел в соседнюю комнату, сумрачный Кихэй Хадзама, как всегда, чинно выпрямившись на коленях, предавался созерцанию сада. Из угла доносился голос Сукээмона Томиномори, который кому-то что-то настойчиво доказывал. Взгляд Кураноскэ остановился на Дзюнае Онодэре, который, пристроившись в другом углу перед открытым письменным прибором, как всегда, что-то сосредоточенно писал. Подле него присел самурай из охраны Дэнэмон Хориути. Он с первого же дня относился к ронинам с особым уважением и симпатией. Хотя переписка была им строго запрещена (единственное ограничение, наложенное князем Хосокавой), Дэнэмон на свой страх и риск брался передавать письма. Он же приносил вести о том, как обстоят дела у их товарищей, что находятся на подворьях у других даймё. Вот и теперь Дэнэмон наверняка ждет, пока Дзюнай закончит очередное письмо жене в Киото.
Действительно, на следующий день Дэнэмон был свободен от дежурства и собирался по этому случаю доставить письма пленников друзьям и родственникам, а также передать все, что нужно, на словах. В лице Дэнэмона было что-то от благородного самурая былых времен. Человек он был порядочный и совестливый, слов на ветер не бросал и сердце его более, чем у кого бы то ни было, было переполнено восхищением перед вассальной верностью ронинов. Он взялся за свою добровольную службу, потому что считал, что тем самым возвеличит честное имя своего рода, и старался по мере сил облегчить жизнь пленников, надеясь и веря, как многие, кто шептался об этом на улицах, что жизнь героев удастся спасти. Встретив в лице Дэнэмона столь глубокое сочувствие и бескорыстную самоотдачу, Кураноскэ испытывал невольное чувство вины. То, что люди так сочувствовали им, доказывало, что они одобряют избранный ронинами путь и считают их поступок героическим деянием, но Кураноскэ казалось, что их слишком захвалили, и хотелось возразить:
«— Да нет же! Все совсем не так!»
Ему было неловко, что Дэнэмон и все прочие их союзники сейчас истолковывают даже те загулы, которым он предавался в Киото, чтобы сбить с толку шпионов противника, как пример беззаветного героизма, направленного на то, чтобы скрыть от врага истинный план мести.
— Ну, наверное, вам тогда было так тяжело! — говорил от всей души Дэнэмон, но Кураноскэ знал, что на самом деле было по-другому. Ему хотелось сказать:
— Нет! Вы ошибаетесь.
Но вновь, уже в который раз он предпочитал малодушно смолчать, не в силах выставить себя на позор, и только, изменившись в лице, со странной горечью смотрел на Дзюная, так хорошо понимавшего все его переживания, — будто взывая о помощи. Дзюнаю было жалко командора, но понять его до конца он был не в силах.
Кураноскэ отнюдь не испытывал ликования в связи с тем, что молва изображает его рыцарем без страх и упрека. Наоборот, от этого ему становилось нехорошо, муторно на сердце. Он смотрел на молодых, которые беззаботно купались в похвалах и радовались своей популярности, завидуя их легкомыслию.
— Есть кое-что, чего я другим сказать не могу… — как-то промолвил Кураноскэ в беседе с Дзюнаем.
— Как ты полагаешь, прав ли я был?
— О чем это вы? — встрепенулся Дзюнай, догадываясь, что у Кураноскэ на уме.
— Что это вы вдруг? — мягко переспросил он, посмотрев командору в глаза.
Мрачная тень промелькнула в улыбке Кураноскэ.
— Ну, что уж там… Ведь ты-то можешь честно мне
сказать. Вот, то что я вас всех увлек и привел к такому концу…
— Само собой разумеется, вы поступили правильно, — строго и торжественно сказал Дзюнай. — Разве кто-нибудь высказал хоть какое-то недовольство тем, что вы совершили? Все радуются и ликуют.
— Да, они радуются. Это меня и наводит на размышления. Я сейчас все думаю, что если б только можно было им как-то помочь, спасти их! Раньше я совсем об этом не думал, не беспокоился, а сейчас все помыслы только об этом.
Лицо Дзюная дрогнуло.
— Благодарствуем. Только едва ли кто из наших этого желает. Мы все вместе прошли этот путь. И вы, командор, были с нами, вели нас. Что это вы вдруг так переменились? Ведь если рассудить по-другому, то можно сказать, что и мы все вели командора, разве не так?
На последних словах голос Дзюная сорвался на хрип, и Кураноскэ, слушавший опустив голову, взглянул на старика. В глазах Дзюная стояли слезы.
— Ну-ну… — пробормотал Кураноскэ, стараясь справиться с охватившими его чувствами.
Подумав, он кивнул и, сам того не замечая, скрестил руки на груди.
— Что ж, если ты так считаешь… — промолвил он сдавленным голосом.
Дзюнай по-отечески ласково кивнул и сказал с прояснившимся взором:
— Мы все шли к этому плечом к плечу. Да кто из нас согласится, чтобы вы, командор, с вашим сыном одни приняли вину на себя?! Если рассудить здраво, то мы все здесь связаны друг с другом узами более крепкими, чем между отцом и сыном.
Кураноскэ молчал, поджав губы. На его округлых щеках и широких скулах играли блики первого весеннего солнца, заливающего веранду.
Глава 47. «Неприсоединившиеся»
Хотя обитавший в Киото Сёгэн Окуно нередко встречался с жившими по соседству Гэнсиро Синдо и Тароэмоном Кавамурой, которые принадлежали, как и он, к партии отколовшихся от партии мстителей, в разговорах они умышленно старались не упоминать о Кураноскэ и иже с ним.
Когда кто-нибудь из приятелей спрашивал:
— Не было ли каких особых известий из Эдо? — Сёгэн, опасаясь увидеть в вопрошающем взоре собеседника ту же тревогу, которую испытывал он сам, с напускным безразличием отвечал:
— Да вроде все по-прежнему.
Ему, Сёгэну, очень хотелось сохранять маску нарочитого безразличия — для самоутверждения. После того как Кураноскэ отбыл в Эдо, Сёгэн несколько месяцев не мог избавиться от странного беспокойства: ему все казалось, что ему кто-то или что-то угрожает. В сущности, он ведь со всеми земляками порвал, и теперь ему должно было бы быть совершенно безразлично, что там поделывают Кураноскэ и прочие ронины из Ако. Скорее уж надо было думать о том, как наладить жизнь семьи в новых условиях — а над этим приходилось задумываться всерьез. Настроение Сёгэна в основном и определялось насущными заботами, отчего он постоянно пребывал в дурном расположении духа.
Над ним по-прежнему, как когда-то, нависала тень Кураноскэ. Даже сейчас, когда они окончательно размежевались, это было неприятно. Ну когда же наконец он избавится от влияния командора?
Кураноскэ, конечно, не безразличны его близкие, но с него станется отсечь все родственные узы, чтобы только довести до конца поглотившую его целиком затею, сыграть этот спектакль, которого так жаждут его соратники. Говорит, что все во имя покойного господина, но нет! Все он делает только для себя самого, для утоления своей жажды мести толкает на скользкий путь горячих юнцов. Кто бы что ни говорил, какие бы благовидные предлоги ни выдвигались, но лишь одно бесспорно. Он забавы ради разыгрывает помпезный спектакль, вовлекая в него своих сторонников, для чего обрекает на смерть молодых, лишает их будущего. Человек здраво-мыслящий просто не может с этим согласиться!
Когда Сёгэн оставался в одиночестве, — сидел ли он у очага или выходил в сад, — его постоянно грызли эти мысли. Чем больше он старался от них избавиться, тем больше чувствовал, что сомнения раздирают его душу, изнуряют плоть.
Известие принес Гэнгоэмон Кояма, доводившийся Кураноскэ дядей.
— Свершилось?! — побледнев, беззвучно прошептал Сёгэн, как человек, которому объявили смертный приговор.
Его потухший взор был устремлен на взволнован-ного Гэнгоэмона.