Дело было уже после того, как сорок шесть ронинов совершили сэппуку. Вдова князя приняла это объяснение за правду, да и в народе склонны были поверить такой версии. Ронинов превозносили за то, что они предусмотрительно подготовили резерв для повторной атаки. Однако Сёгэн Окуно, которого мучили угрызения совести, вскоре после того отбыл в дальний край Сансю и больше никому на глаза не показывался. Остальные члены «второй группы» тоже рассеялись по стране кто куда, и об их местопребывании даже близким друзьям в Киото известно было очень мало. Куробэй и Гунэмон Оно тоже прослышали о готовившемся «резерве». Куробэй искренне принял эту версию за чистую монету. Что сталось затем с обоими славными мужами из рода Оно, никому не ведомо.
Глава 48. «Фарс»
«Они сказали, что хотят на прощанье показать мне такое представление, какого я еще не видывал, и решили потихоньку от прочей стражи разыграть фарс-кёгэн с танцами из Сакаи-тё, укрывшись за цветной ширмой, что стояла в изголовье. Тут начался шум, а Магодаю Окуда с Матанодзё Усиодой сказали, что участвовать в представлении не могут, и, получив на то всеобщее согласие, устроились отдыхать. Матанодзё пожаловался, что сотоварищи чересчур шумят и надо в конце концов что-то с этим делать. Он со смехом сказал, что на следующий день доложит Кураноскэ и попросит надеть на всех кандалы…»
(Из памятной записки Дэнэмона Хориути)
Тушить свет полагалось тому, кто последним ложился спать, и сейчас на потолке виднелся светлый круг от единственного оставшегося непогашенным фонаря. На полу один к одному было постелено девять футонов, и отовсюду уже доносилось ровное сонное дыхание. В комнате «стариков» было заведено рано отходить ко сну.
Между тем было всего лишь часа четыре, то есть около десяти по нынешнему времени. Кураноскэ, вернувшись из уборной, нырнул в постель, которую, чтобы не выхолодить, специально оставил накрытой, вытянул под одеялом озябшие в коридоре ноги и обвернул голову, как башлыком, лежавшей у него под изголовьем головной повязкой. Товарищи над ним всегда подтрунивали, но без этого «башлыка» чувствительный к холоду Кураноскэ не мог заснуть. Причудливая тень заплясала на светлой перегородке-фусума в изножье постелей. По ту сторону устланного татами перехода, за перегородкой, была комната, где размещались восемь ронинов помоложе.
Кураноскэ прислушивался к доносившимся издалека голосам. Молодежь и не думала спать. Все что-то оживленно обсуждали, собравшись у жаровни. Выяснилось, что смеются над старым Яхэем Хорибэ, который иногда во сне вдруг вскрикивает: «— Эй! Эй!» — да так, что и внизу слышно. Кураноскэ, лежа с чалмой на голове, улыбнулся, представив себе, как они там сейчас веселятся. Осторожно, чтобы не разбудить своих пожилых соседей, он встал потушить фонарь. Кто-то шел со стороны главного здания усадьбы по коридору. Кураноскэ прислушался и, взглянув на своего ближайшего соседа по ложу Дзюная, увидел, что тот тоже лежит с открытыми глазами и слушает. Шаги затихли у соседней комнаты, где размещалась стража. Ночной дежурный Дэнэмон Хориути вышел к посетителю и спросил, в чем дело. Когда тот заговорил, Кураноскэ тут же узнал по голосу одного из здешних самураев Сукэносина Нагасэ и отчетливо представил его лицо. Нагасэ, вероятно, сегодня был свободен от дежурства. Довольно громко, так что было хорошо слышно, тот сказал:
— Из главной усадьбы пришло распоряжение, чтобы завтра здесь все украсить цветами. Придет мастер чайной церемонии и устроит икэбану. Сообщите об этом ронинам заранее. — Дэнэмон что-то ответил, но так тихо, что расслышать было невозможно. Впрочем Кураноскэ мог домыслить, о чем они сейчас говорят. Он посмотрел на Дзюная, который уже привстал на постели и стал стягивать ночной халат. Оба молчали, пока шаги Сукэносина удалялись по коридору в сторону главного здания. Они обратили внимание, что доносившиеся из соседней комнаты голоса вдруг умолкли. Дзюнай, сбросив халат, с озадаченным видом сидел на постели.
— Ладно, спим! — бросил Кураноскэ, показывая глазами на футон, и задул фонарь. В темноте он опустился на свое ложе и стал натягивать халат. Дзюнай рядом тяжело перевел дыхание.
— Пришло! — промолвил он, и это простое слово прозвучало какой-то особой щемящей горечью.
Наверняка Сукэносин умышленно повысил голос, чтобы пленники все слышали.
Пододвинув свое изголовье поближе к изголовью Кураноскэ, Дзюнай шепотом спросил:
— Разбудить их? Ведь поговорить надо…
Кураноскэ в ответ только неопределенно хмыкнул он еще не принял решения. Оба они прислушивались к сонному дыханию товарищей.
Было слышно, как по ту сторону коридора резко отодвинули перегородку комнаты.
— Они все слышали! — одновременно подумали Дзюнай и Кураноскэ, поняв, почему вдруг так неожиданно стихли голоса в комнате молодежи.
Кто-то опять шел по коридору по направлению к комнате стражи — человека два-три. Шаги замолкли, и послышался голос Дзюродзаэмона Исогаи:
— Ваша милость, господин Хориути!
— Не зайдете ли к нам? Разговор есть! — добавил другой голос, принадлежавший Сукээмону Томиномори.
Кураноскэ молча повернулся на другой бок. Дзюнай подумал было, что командор собирается встать, но нет, тот оставался в постели. Дзюнай напрасно пытался разглядеть во мраке выражение его лица.
Добросердечный Хориути вышел на зов, и вся компания, похоже, отправилась в соседнюю комнату.
Будто угадав мысли Дзюная, Кураноскэ, словно в утешение, тихо произнес:
— Что ж, и хорошо.
— Зажечь свет? — спросил Дзюнай.
— Зачем?
Дзюнай ничего не ответил. Из соседней комнаты донесся взрыв хохота. Когда смех утих, послышался голос Дэнэмона, который что-то объяснял, как всегда, без излишней помпы и официоза.
— Жалуют вам цветы — завтра будет доставлена икэбана…
Князь Хосокава, узнав, что экзекуция назначена на завтра, желал дать знать об этом ронинам. Приговор явился для всех неожиданностью. До вчерашнего дня в народе еще верили и почитали вполне возможным, что для ронинов все кончится ссылкой на какой-нибудь дальний остров, как это было с виновниками в случае другой кровавой мести в квартале Итигая, на улице Дзёруридзака. До сих пор верил в это и ночной дежурный Дэнэмон Хориути. Поскольку князь Хосокава не хотел прямо объявлять пленникам страшную весть, ограничившись намеком — оповещением о том, что завтра прибудут цветы в их честь — Хориути и сам не сразу уразумел смысл этого сообщения. Ему еще предстояло поломать голову над тем, как завтра утром при смене караула все объяснить сменщику, чтобы лучше обустроить все необходимое.
— Вот как? Значит, икэбану для нас устроят и мастер чайной церемонии пожалует? — с деланой улыбкой негромко переспросил Сукээмон Томиномори.
Дэнэмон больше ничего так и не сказал — то ли считая, что в этом нет необходимости, то ли оттого, что ему было запрещено говорить лишнее. Сукээмон перевел взгляд на товарищей, сидевших вокруг жаровни. Сэдзаэмон Оиси, Дзюродзаэмон Исогаи, Гороэмон Яда, Канроку Тикамацу… Один за другим они с улыбкой встречали его взгляд, и по глазам их было видно, что они все понимают. У Гэндзо Акахани в зубах была зажата трубка. Магодаю Окуда по привычке не отрываясь смотрел на угли. Матанодзё Усиода кривил губы в усмешке, заложив одну руку за пазуху кимоно.
Некоторое время все безмолвствовали.
— Тишина! — промолвил Дэнэмон, слегка склонив голову набок.
В это мгновение Гороэмон Яда вдруг разразился хохотом. От этого громкого беспричинного хохота, прозвучавшего как взрыв, всем стало не по себе.