— Что тут смешного?! — сердито одернул его Гэндзо.
Гороэмон, без оглядки на приличия завалившись на татами, продолжал неудержимо хохотать. Держась за живот, он отфыркивался и корчился от хохота. Магодаю подскочил к нему, обхватил своими мощными руками.
— Ты что, с ума сошел?! Что тут смешного?! — кричали ему.
— Совсем спятил! Надо же — ему одному смешно в такой момент!
В конце концов то ли в шутку, то ли всерьез человека три бросились на Гороэмона и скрутили его, но он все еще продолжал бешено хохотать.
— Оставьте его! Оставьте! — поспешил на помощь
приятелю Сукээмон.
Сам Сукээмон тоже пребывал в каком-то странном нервическом оживлении.
— Да бросьте вы его! Послушайте! — обратился он к остальным. — Давайте что-нибудь учудим, а? Ну, что-нибудь напоследок!
— Пожалуй! Давайте! — отозвался Гэндзо, бросив свою трубку и вскакивая с циновки.
— А что, например?
— Да все равно. Представление какое-нибудь. А его милость Хориути у нас будет зрителем.
— Чушь! Я ж в этих представлениях ничего не смыслю, — возразил Магодаю, добавив, что они с Матанодзё лучше тоже будут зрителями.
Остальные повозмущались, что эти двое хотят повеселиться за чужой счет, но против представления никто не возражал.
— Время-то еще раннее, пятая стража только началась. До ночи далеко. Ладно! Сейчас такой спектакль сыграем, что раз в жизни только и увидишь! Такого, ваша милость, в обычном театре не показывают.
— Точно! Зрелище будет редкостное!
Дэнэмон послушно занял место, предназначенное для зрителя, слушая веселый гомон, за которым смутно угадывалось что-то зловещее. Лицо его выдавало тягостные чувства. Он понимал, что, каков бы ни был приговор сёгуна, эти молодые люди сегодня затеяли последнее представление, прощаясь сами с собою и с ним, Дэнэмоном.
— Ну что ж, когда можно будет смотреть? — осведомился он.
— Еще не готово! Еще не готово! Тут еще надо кулисы соорудить. Костюмов у нас нет, так что придется в основном из-за сцены представлять. Надо так сделать, чтобы снаружи не было видно.
Похоже было, что весь спектакль сведется в основном только к рассказу, а до показа дело не дойдет. Задник сцены сделали, составив ширмы, что были в изголовьях постелей, и принялись оформлять «зал». Перед Дэнэмоном, сидевшим на зрительском месте, поставили сразу две жаровни — справа и слева, и он, как знатный гость, вальяжно дожидался начала представления. И участники фарса, и зрители в этой шумной комнате чувствовали, как, словно морозный воздух с улицы, проникает в сердца холод уходящей зимы. Наконец Магодаю Яда, сидевший на зрительском месте, положив руки на колени, не выдержал и гаркнул зычным голосом, натренированном боевыми кличами на занятиях по фехтованию:
— Давайте, что ли!
Матанодзё только молча улыбался.
— Хочу кое-что спросить… Снимите-ка эту вашу нахлобучку на минуту. — Дзюнай на ощупь протянул руку и в темноте коснулся «башлыка» Кураноскэ. — Пусть они себе играют или как?
— Что еще?! — Кураноскэ вдруг резко, как безумный, отбросил руку.
Прежде чем он успел удивиться такому обращению или обидеться, Дзюнай, к своему полнейшему изумлению, сообразил, что повязка, к которой он притронулся, была мокрой от слез.
— Ну, незваный гость Кагэмаса, отведай-ка лезвия моего славного меча Икадзути-мару! — грозно декламировал в соседней комнате Сукээмон под дружный смех товарищей.
— Недурно, недурно! — с чувством заметил Кураноскэ.
Дзюнай смотрел на тонкую стрелку света, что проникла в комнату через щель в неплотно закрытой перегородке. Все остальное вокруг было погружено в холодный мрак зимней ночи, за которым уже угадывалась скорая весна…
Старый Яхэй Хорибэ, не обращая внимания на шум, слегка похрапывал в безмятежном сне. Дзюнай плакал. Слезы беззвучно скатывались по его щекам.
Чувствуя это, Кураноскэ ласково сказал:
— Ну, будет! Будет!
Глава 49. «Cэппуку»
Четвертого числа второй луны ранним утром, когда на улице только начало светать, Цунатоси Хосокава Эттюноками пробудился от сна в своей усадьбе в Маруноути близ Дороги даймё. Накануне он поздно лег спать, и теперь сквозь полуприкрытые веки смотрел на мастера чайной церемонии, словно тень проскользнувшего в спальню, — почти не видя, а скорее чувствуя, как тот неслышно передвигается по комнате. В обязанности мастера входило разжигать по утрам огонь, чтобы князь не простудился с утра в нетопленом помещении — вот и сейчас он явился с грудой пылающих углей в железном совке, чтобы ссыпать их в жаровню.
Слушая, как мирно потрескивают угли, Цунатоси перевернулся с боку на бок на шелках в своей постели. Шорох и постукивание железных палочек, которыми помешивали в жаровне, вдруг прекратились — должно быть, монах испугался, что потревожил сон господина.
Когда Цунатоси проснулся снова, монах уже ушел. Князь вспомнил, что вчера посылал гонца в свою усадьбу в Таканаве, где содержались пленники. Итак, сегодня семнадцати ронинам из Ако предстояло совершить сэппуку. Когда пришло высочайшее повеление, он решил послать осужденным цветы, о чем их и должны были уведомить заранее.
Своими действиями князь был доволен, однако при мысли о том, что всем семнадцати сегодня предстоит расстаться с жизнью, он испытывал глухое чувство неудовлетворения. До того момента, пока не пришло вчера высочайшее повеление, он верил и надеялся, что ронинам все же сохранят жизнь. Он направил о том молитвенное прошение в храм в Атагояму и предпринимал все от него зависящее, чтобы спасти ронинов. В народе об этом знали, и общественное мнение как бы подкрепляло его усилия.
Конечно, ронины пошли против установленных сёгунами законов. Однако же, если рассудить здраво, это только внешнее впечатление, а в действительности, коли посмотреть, какое влияние оказал их поступок на общественную мораль и нравы, то становится ясно, что он явил миру возвышенный дух самурайства, признанного правящим сословием «цветом рода людского», будучи воистину рыцарским деянием. В этом мире, пребывающем ныне в упадке, где хозяйничают мещане — купцы и ремесленники, где крестьяне беспрестанно ропщут на свое бесправное положение, а господствующее сословие, самураи, растеряли былую доблесть и отвагу, все словно ощутили дуновение свежего ветра. В поступке ронинов чувствовался тот самый направляющий дух, что владел самураями в обоих лагерях при осаде Осакского замка и в битве при Сэкигахаре в пору создания сёгуната Токугава. Они своим примером доказали этому растленному миру, что, доколе существует самурайская честь, пренебрегать ею не дозволено. В лице этих сорока шести ронинов самураи показали мещанам и крестьянству, что они достойны стоять во главе общественной иерархии, подтверждая народную мудрость: «Среди цветов красуется цвет сакуры, среди людей — самураи». То, что есть на свете такие самураи, подтвердило очевидную истину: сколько ни загребают денег купцы, сколько ни стараются в поте лица крестьяне нажить достаток, никогда не будет порядка в общественном укладе Поднебесной, если основой общества не станут принципы самурайской чести и достоинства. Иначе говоря, разве поступок ронинов не послужил, наоборот, к укреплению порядка и спокойствия в стране, к упрочению власти сёгуната? Несомненно является ошибкой наказывать ронинов лишь за то, что они якобы виновны в «преступном сговоре».
Цунатоси публично отстаивал свою позицию повсюду и, насколько он мог припомнить, все охотно прислушивались к его мнению. Он даже заявлял, что готов взять всех семнадцать ронинов к себе в вассалы, если только им будет пожаловано высочайшее прощение. Он искренне этого хотел. Да и кто из даймё в стране отказался бы иметь среди своих вассалов таких верных и преданных людей? Впору было завидовать покойному князю Асано! И когда князь Цунатоси открыто говорил об этом, никто и не думал осуждать его за неосторожное высказывание. Уже за то, что его попечению было поручено семнадцать ронинов, он служил объектом зависти других даймё. Атмосфера в обществе заметно изменилась. Словно в душный летний день после