С этой мыслью слав и замер на пороге. Он увидел перед собой длинный узкий коридор: слева высилась дощатая стена в два с половиной человеческих роста, а справа все пространство загона словно было соткано из связанных в решетки жердей, образующих длинный ряд отдельных стойл для строфокамилов — и друг дружке никто не мешал, и простор птичьему глазу был виден. Привычный интерьер...
Вот только стойки были пусты, и в загоне стояла мертвая тишина.
Благуша растерянно завертел головой, чувствуя, как сжалось и упало сердце. Не может быть. Неужто все бегунки скуплены? Откуда-то из глубины стоек донесся странный скребущий звук, и взгляд слава сразу же метнулся, в ту сторону и Благуша не заметил, как у него отвисла челюсть.
Строфокамилы никуда не делись. Они спали. Лежа. Против обыкновения спать стоя. Спали возле кадок, в самих кадках, утопив оперенные туши в водице и пище, чуть ли не друг на дружке. Дергались в беспокойном сне голенастые лапы, сжимались устрашающие когти, шевелились шеи и головы. Одна птица даже попыталась всхрапнуть, но, видимо ввиду отсутствия практического опыта, получилось лишь придушенное сипение.
Сзади, не менее пораженный открывшейся картиной, в ухо Благуше молча сопел Обормот.
— Да что тут происходит, оторви и выбрось?! — наконец вырвалось у Благуши, впавшего в полнейшее отчаяние.
— Понятия не имею, — пробормотал Обормот и крикнул: — Эй, дед, халваш-балваш, а ну на свет выходь! Где ты там ховаешься?
Дверь незаметной пристройки скрипнула, в щель высунулась седая голова и уставилась на Благушу — он оказался ближе.
— Что тут у тебя за бардак, дедуля? — хмуро поинтересовался Обормот, прислонив алебарду к стене загона и запуская одновременно одну пятерню сзади под шлем, почесать затылок, а вторую — спереди в штанцы, что, вероятно, являлось признаком крайней озабоченности. — Я тут к тебе клиента привел, халваш-балваш, а ты даже не встречаешь...
Но дед не слышал дальнего сродственника, коим назвался Благуше Обормот. Выцветшие от старости узкие манговские глаза смотрели на Благушу в упор, смущая того столь непонятным пристальным вниманием.
Вдруг строфник завопил как оглашенный и бросился на слава, замахиваясь клюкой с явным намерением приложить тому промеж глаз. Благуша ошарашенно отскочил в сторону, а Обормот, прекратив чесаться, могучей дланью ловко подхватил тщедушного деда за шкирку и вздернул в воздух. Но даже зажатый в лапе Обормота, старикан все равно размахивал руками на манер ветряной мельницы и норовил хватануть Благушу клюкой или пнуть ногой в ветхом сапоге, да не куда-нибудь, а именно в лицо, на крайний случай — хотя бы в пах.
— Ах ты вор, вражий сын, халваш-балваш, ты что наделал?! — пронзительно вопил дед. — Еще и вернуться посмел, посмеяться над стариком, халваш-балваш, решил?! Да я тебя сейчас изничтожу! В порошок сотру! Ты, порождение Бездонья, сын шлюхи и камила, пустоголовый...
Прыть дедка была отнюдь не стариковская, и угомонился он лишь после того, когда Обормот с силой тряхнул рукой, да так, что беззубые челюсти чмокнулись друг о друга.
— Оставь в покое моего другана, дедуля. Что бы тут ни случилось, он в твоих бедах не виноват. Он всю ночь... халваш-балваш, можно сказать, со мной пробыл.
Дед замер и уставился на Благушу повторно.
— Ай-ай, и вправду не он, — с сожалением простонал дед и поник головой, враз потеряв былую энергию. — Позор на мою седую голову, халваш-балваш, проклятие на мой бестолковый род...
— Ну-ну, — строго осадил его Обормот, нахмурив кустистые брови. — Род наш не трогай, не весь он бестолковый. А теперь по порядку, дедуля. Не как своему племяннику, а как стражу законности в этом домене, ты должен подробно доложить мне, что тут творится.
— Отпусти, сынок... — жалобно взмолился строфник. — Обознался я, халваш-балваш, от расстройства.
— Не будешь драться?
— Не буду, халваш-балваш...
И дед рассказал. Как пришел русый слав, как взял в прокат бегунка, как хаял его снаряжение, и как после его ухода все бегунки уснули мертвым сном. Для него же, старика, все славы — на одно лицо. Вот и обознался.
Не дослушав, поникший и совершено растерянный Благуша поплелся прочь из загона. Для него уже все было ясно. Выжига. Только он мог устроить ему такую подлянку Похоже, раз оступившись, Выжига уже не мог остановиться. А Махина уже ушла, лишая его последнего шанса. Так что проиграл Благуша Отказную, еще и не начав ее.
Все. Каюк...
Ноги сами понесли слава в трактир, в котором он гулял с торгашам и — сотоварищам и прошлым вечером, не подозревая, как посмеется над ним судьба-злодейка. У дверей привычно толклись несколько человек, кто входил, кто выходил тверезые и навеселе, озабоченные и уже осчастливленные. Это было легче всего — в пьяном угаре забыть свою тоску и горе, а средств у него хватало, чтобы веселиться здесь, не просыхая, пару декад, ежели не целую монаду...
Приглушенные закрытой дверью, берущие за душу слова знаменитой песни заставили Благушу остановиться перед входом, чтобы прочитать еще одно объявление. Сегодня выступал романсер Коло Мийц, знаменитый бас, слава которого гремела по всем доменам, а гвоздь программы, романс «Как лист увядший падает на душу», занесенный с водных доменов Океании, в данный момент уже услаждал слух завсегдатаев.
Как раз в этот момент его и перехватил Обормот.
— Ну, слав, халваш-балваш, теперь у меня есть личный счет к твоему другану! — грозно заявил стражник, опуская тяжелую руку на плечо слава и выводя того из созерцательного настроения. — Теперь мы просто обязаны его уделать, сто тысяч раз халваш-балваш!
— Как? — Слав безнадежно пожал плечами.
— Как? Ты забыл про коняг, слав, халваш-балваш?
— Не поможет. Мне что, всю конюшню скупить, оторви и выбрось? Да и не выдержу я такой скачки, не приучен.