— Так свободно же!
Голосок у нее оказался певучий, приятный, люди с такими голосами сразу располагали Благушу к себе, особенно молодки. Познакомься он с этакой симпатягой где-нибудь на кону, где торгаш находился в своей родной стихии, он бы повел себя легко и свободно, а тут, в незнакомой обстановке, даже слегка оробел. Впрочем, заметив, видать, его смущение, девица снова отвернулась к окну, давая ему время освоиться. Благодарно кивнув, чего, конечно, хорошенькая незнакомка затылком увидеть не могла, Благуша снял котомку с плеча, поставил ее на лежак, плюхнулся рядом и облегченно привалился спиной к камерной перегородке. Какое же это блаженство — дать наконец отдых телу! Затем, набравшись храбрости, представился:
— Я — Благуша! А тебя как звать, милая девица?
— Минута! — живо повернувшись, словно этого и ждала, улыбнулась в ответ девица. Весело так улыбнулась, приветливо, от чего Благуша невольно тоже расплылся в ответной улыбке. И вдруг с ноткой восхищения в голосе спросила: — А правда, что ты Махину на конягах догонял? От самой Станции?!
Надо же, оказывается, разговор со смотрителем был слышен аж в конце вагона! Или у нее очень острый слух! Почувствовав себя польщенным, Благуша неожиданно для себя подмигнул ей и в приливе вдохновения выдал:
— Правда! Три дня скакал и три ночи, все подковы сбил и штанцы протер, веришь не веришь, менять пришлось, оторви и выбрось, штанцы-то, перед тем как в вагон войти, а то люди бы засмеяли!
Минута мило прыснула в ладошку, прозвенев смехом, словно хрустальным колокольчиком.
— Кстати, не разделишь ли со мной трапезу? — продолжал ковать, пока горячо, Благуша. — Одному как-то неловко, а вдвоем будет веселее.
— С удовольствием! — охотно согласилась Минута. — Я как раз сама собиралась.
Они в четыре руки споро разложили на столе снедь из своих котомок, затем Минута сбегала к смотрителю и принесла казенные семигранные бокалы со свежезаваренным чаем.
За трапезой и разговорились. У Минуты обнаружилось одно важное качество — она умела слушать, причем слушать очень внимательно, задавая по ходу разговора уточняющие вопросы, показывающие, что проблемы Благуши ей действительно интересны и слушает она не из одной только вежливости, как это часто бывает с незнакомыми людьми, не знающими, как отвязаться от непрошеного говоруна. И как это случается с теми же незнакомыми людьми, Благуша, не таясь, выложил ей про себя абсолютно все. И причину путешествия, и как его кинул друган, и про Милку, которую любит всем сердцем, и про жизнь свою торгашескую, беспокойную, но прибыльную, и как планирует вернуться к Невестину дню вовремя, несмотря на происки Выжиги. В общем, выложил все, что тревожило, что вертелось у него сейчас в голове и не давало покоя, даже до детства добрался, но вовремя спохватился. Несолидно как-то.
Благуша по невыездной своей наивности еще не был знаком с дорожным синдромом, да и слова такого не знал, — когда рассказываешь понравившемуся тебе попутчику даже то, что не всегда и любимому человеку доверишь. Жизнь на какое-то мгновение соединяет вас, никогда ранее не знавших друг друга, и вряд ли когда вы увидитесь после, расставшись навсегда. Так чего ж не пожалиться о своих бедах — чужому да незаинтересованному человеку, авось что разумное и посоветует. Время от времени он ловил себя на том, что открыто любуется девицей, ее тонкой изящной фигуркой, свежим улыбчивым личиком, и сурово одергивал себя, напоминая, что любит Милку, и никого кроме нее, а поэтому нечего давать волю разным скабрезным мыслям.
О себе Минута лишь вскользь сообщила, что поездка у нее казенная, что служит в столичном Храме Света Простор-домена, куда и нужно было попасть Благуше, да просветила, что попасть туда не так-то просто, как слав рассчитывает, что бабки в данном случае — не самое главное. Впрочем, стоит пользование Порталом тоже недешево. И ободрила приунывшего было Благушу обещанием посодействовать, есть у нее кое-какие связи в Храме Света, а для хорошего человека (а только хороший человек может так за невесту свою бороться, так ее любить) ничего не жалко.
Благуша, конечно, заметил, что Минута старается о себе говорить мало, но приставать с расспросами не стал. Времени было навалом, вот познакомятся чуть ближе, сама расскажет. Тем более к тому моменту, когда все было съедено и выпито, Благуша, и так уже основательно набеседовавшись, от усталости начал клевать носом. Сказывалась не только скачка, но и коварство настойки сонника — известно, что время она отнимает, а отдыха не дает. В который раз мелькнула было слабая мысль про глоточек бодрячка, и в который раз Благуша благоразумно отмел ее прочь. Смысла не было — ехать долго, другие седуны, кроме собеседницы, его сейчас не интересовали, а в окнах тянулась все та же унылая степь. Ничего интересного. Так почему бы и не вздремнуть часиков этак десять?
— Прости ради Смотрящего, оторви и выбрось, — смущенно извинился Благуша перед соседкой. — И рад бы еще поговорить, очень ты собеседница приятная, но устал, спасу нет. Прилягу я, пожалуй.
— Да что ты, ложись, конечно! — Минута озабоченно всплеснула руками. — Это ты меня извини, заболтала тебя после такой тяжелой дороги!
— Нет-нет, я сам виноват, — заплетающимся языком попытался возразить Благуша, не заметив, как оказался боком на лежаке. — Распустил язык... как...
Благуша не договорил.
Уснул, как в яму провалился, — и снилось ему всякое.
И про Милку, сладко улыбающуюся ему из окна дома родительского. И про кон, на котором он заключал невероятно выгодные сделки с еграми из горных доменов на оптовые поставки дорогих обсидиановых пляжек с сонником и бодрячком. И про верных коняг, по-прежнему, оказывается, скачущих вслед за Махиной — жалобное ржание измученных животин прямо-таки сердце разрывало. Под конец приснился Выжига, непонятно как оказавшийся в вагоне Благуши. Со зловещим выражением на лице злоклятый друган бродил на цыпочках от каморы к каморе и разливал спящим людям в питьевую посуду, всем подряд, сонник. Добравшись до Благуши, Выжига присел в каморе напротив, достал из-за спины, словно фокусник, расписную балабойку и как-то беззвучно заиграл, насмешливо скалясь во всю харю и распевая явно что-то обидное, отчего Благуше страстно захотелось врезать тому по наглой усатой морде. Но едва он собрался это сделать, как Выжига сгинул, и сон потянулся уже без сновидений, глубокий и спокойный.