— Песни — это хорошо-о, — задумчиво протянул Ухарь, выдергивая пробку из неизвестно откуда появившейся в его руках трехлитровой бутыли. — Люблю я песни, пар им в задницу. Сюда их пригласить, что ли?
— Кого? — не понял Благуша, все еще находясь под впечатлением осмотра кабины.
— Да Рыжих, всю их ватагу с ватаманом в придачу, — так же задумчиво пояснил махинист, подвигая к нему уже наполненную оловянную чарку, тоже возникшую словно из воздуха. — Места вроде на всех хватит, а сивухи у меня тут на два рейса припасено.
— Слушай, а ты правда... не бандюк? — робко поинтересовался Благуша, шокированный таким предложением.
— Не-е, я махинист, — ухмыльнулся Ухарь. — Да это я так, шуткую. Попадись мне Рыжие здесь под руку, я б их, как кошар, своими руками передавил, а там, среди седунов, неувязочка может возникнуть, пострадает еще кто.
Глядя на громадные лапы Ухаря, сразу верилось, что бандюков он может передавить именно как кошар.
— А ты не ошибся? — Черные глазки махиниста строго уставились Благуше в переносицу. — Точно бандюков видал?
— Не... — Благуша запнулся, нахмурился, припоминая рожи бандюков, и решительно отверг подобное предположение. — Нет, не ошибся. Вся ватага в сборе, я их с вантедной доски на Станции запомнил и имена все тоже.
— Жила, Буян, Ухмыл, Пивень и ватаман Хитрун? — легко перечислил махинист, поднимая свою чарку. — Точно! Ты тоже видал? — Благуша подхватил свою, и они чокнулись. — За знакомство!
От первого же глотка слав надсадно закашлялся, поспешно поставив чарку на стол. Брага скользнула по пищеводу огненным драконом, ударила в голову, да так, что Благуша едва с табурета не сковырнулся. Из чего ж такую ядреную отраву можно получить, оторви и выбрось? Прямо из огня, что ли? Он ощутил, как стремительно косеет.
— Что это ты... мне налил... оторви и выбрось?
— Ну зачем же такое добро выбрасывать, пар те в задницу! — возразил Ухарь. И гордо добавил: — Это окоселовка, моего собственного изготовления. А бандюками, браток слав, голову не забивай, есть у меня на их счет одна задумка. Давно продумывал такой случай, хотел проверить, что получится.
— Ну и рожи у них мерзкие, — заплетающимся языком пробормотал Благуша, уже ощущая себя рядом с таким богатырем, как Ухарь, в полной безопасности. — Я как взглянул — сразу понял, что лихие людишки...
— Твоя правда, — согласился махинист, доливая чарки, казавшиеся на фоне его лапищ просто наперстками. — Особенно у моего братца, Хитруна. Всем харям харя, пар ему в задницу.
Благуша моментально протрезвел. Отдернул руку от чарки, слегка отстранился от стола, выпрямился:
— Братца? Хитрун твой брат?
— Ага. Двоюродный. В семье не без урода, верно, брат слав? Так выпьем же за уродов, которые нам со скуки помереть не дают! — И Ухарь хлопнул свою чарку до дна одним глотком, даже не поморщившись.
— И... что делать будем? — поинтересовался Благуша, больше не притрагиваясь к сивухе. В безопасности рядом с Ухарем он себя больше не ощущал. Сродственные связи, оторви и выбрось, на дороге не валяются. На словах говорится одно, а подразумевается, как обычно, совсем другое. Может, и махинист с бандюками в сговоре? Проклятие, спохватился он мысленно, он тут сидит, а Минута там одна-одинешенька за бандюками присматривает! Как бы не обидели они ее, вражьи души...
— Вот что мы сделаем, — хитро щурясь, проговорил между тем Ухарь.
И изложил свой план. И сразу стало ясно, что махинист свой парень! В доску, оторви и выбрось!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
где Выжига все-таки продолжает путь
Голод — лучшая приправа к пище.
Над степью несся тоскливый вой. На два голоса. Человеческий и звериный.
Слаженно выводили солисты невольного дуэта, переливчато — чувствовалось, что времени даром не теряли и спелись неплохо.
Отчего выводил горлом затейливые трели зверь, Выжига не знал, но его душа страдала от безысходности. Так вляпаться в череду совершенно дудацких, непредсказуемых, безумных обстоятельств — это ведь надо суметь! Сначала с бегунком — чудо, что шею не сломал, зато чуть в озере не утоп, которое своим же долгольдом и наполнил, а тут еще эта оказия с ханыгой, так не вовремя подвернувшимся под руку...
Ишь, заливается, мерзавец. Выжига прекратил выть и затравленно глянул сквозь ветки вниз, на вольно разлегшегося в траве зверя. И не поймешь, кто над кем издевается, он над зверем, как лично хотелось бы думать Выжиге, или зверь над ним.
И так ему стало тошно в этот миг, что злость вспыхнула в душе словно охапка сухого хвороста, подброшенного в веселый, трескучий костер. Злость совершенно бессильная, ведь поделать с ханыгой он ничего не мог, и потому особенно выматывающая. Выжига аж заскрипел зубами, представив, как ржал бы над ним Благуша, узрев его на этой дудацкой иве. И с силой дернул себя за ус, прогоняя боль душевную болью телесной. Ежели и дальше так пойдет, то скоро быть ему без усов...
Почти тут же умолк и ханыга. Поднял голову, сверкнул красными углями глаз, вильнул черным мохнатым хвостом. Вдвоем ему выть, видите ли, было интереснее.
Самое подлое, что ведь камила зверь не тронул. Едва птица вышла из ступора и рванула прочь, да так, что только ее и видели, как ханыга сразу потерял к ней интерес. Неспешно так вернулся и преспокойно разлегся возле дерева, пока еще спасавшего Выжиге жизнь. Человечинка хищнику, похоже, привлекательнее показалась. Еще бы, кроме рук и ног, явно не годившихся в драке против матерого зверя, Выжиге защищаться было нечем, а у бегунка такая силища в когтистых лапах, что и ханыге не поздоровится, ежели решит напасть на птицу. И бегает камил быстро, куда быстрее, чем он, Выжига, так зачем за камилом гоняться, ежели более удобная добыча беспомощно висит на дереве? И надо лишь подождать, когда она, обессилев, свалится вниз, прямо в острые зубы?
От нарисованной собственным воображением картины Выжигу передернуло. Он в который раз выругался и угрюмо нахохлился на своем насесте, решив хоть какое-то время вниз, на своего потенциального палача не смотреть. Много чести, песий хвост! Повыли вместе, и будет!