Село наше ничем не примечательно и обыкновенно, как и все соседние села, разве что деревянная часовенка, полуразрушенная и ветхая возле погоста да густая дубовая роща вокруг выделяли его чем-то. А в остальном было все, как у людей: клуб, стадион, кинотеатр «Родина», почта, колхозная контора и прочие необходимые сельскому жителю заведения.
Жизнь моя протекала тихо и спокойно. Уладились неприятности с провалом на вступительных экзаменах в сельхозтехникум, угомонился со своей руганью отец, смирившись, что уже в четвертый раз такого дубину насильно на учебу посылать не стоит, выплакалась мать, что у ее дитяти жизнь простого рабочего пойдет несладкая, кончилась суета с устройством на работу, и наконец-то можно было беззаботно есть, спать и наслаждаться жизнью: кататься вечером на мотоцикле, рыбачить, купаться, косить траву, таскать яблоки из школьного сада. Брат Женька ничуть не разделял моих радостей. И вообще, по выражению отца, Женька — надежда нашей семьи, хотя он и младше меня на полтора года, но уже достиг кое-чего. К «кое-чему» отец относил законченные курсы шоферов и год заочного обучения в политехническом институте. Но, несмотря на это, с Женькой мы жили дружно. Он никогда не выдавал меня и во всем оправдывал. Я же ему ни в чем не отказывал и втайне не любил крепко.
Однажды под вечер Женька привел домой нового друга, приехавшего погостить на лето к соседке, учительнице немецкого языка Марии Васильевне, или же просто — Марёше. Кем он приходился Марёше — племянником или еще кем-то, — я до сих пор не знаю. Был этот парень высокий и белокурый, немножко задумчивый, звали его Юрка. Брат же рядом с ним выглядел еще смуглее и коренастее. Сошлись и сдружились они быстро. Ну ладно, хватит о Юрке, он лицо не главное в этой истории. Но все-таки он первый сказал, едва взглянув на Клавку:
— Глаза у девочки какие красивые… Чья это кадра?
Мы с Женькой крайне удивились: Ведьма никогда не представлялась нам кадрой или чем-нибудь стоящим внимания. Для нас это была только Ведьма, притом с веснушками на носу.
— А что, мужики, с Ведьмой-то так никто и не водился?
— А кто ее знает, — зевая, ответил Женька, — что тебе она далась?
— Я завтра ее на танцы приглашу.
— Да ну? — нехотя удивился Женька и прибавил: — Мне что! Хоть старуху Устинью приглашай.
Воскресенье у нас с братом выдалось жаркое. Кололи дрова и складывали в поленницу возле ограды. Ходили в баню, пили с отцом розовую наливку. В клуб не пошли: фильм «Три тополя на Плющихе» смотрели, а я даже второй раз ходил во время вступительных, так что не идти же в третий, и на танцы не хотелось, брюки были не чищены и не глажены после субботних приключений.
Следующий день выдался пасмурный и дождливый. Мы ужинали, когда, постучавшись, зашел в избу Юрка.
— Заночую у вас? А то хозяйка мне в комнате стелет. Душно.
— На сеновале места хватит, — сказал отец, закуривая.
Синяя темень сеновала приютила нас под дырявую крышу.
— Как дела с Ведьмой? — сразу спросил я.
— Пришла.
— Да ну? И в следующую субботу придет?
— Придет.
— Провожал?
— Оставим этот разговор.
— Значит, не провожал.
Юрка замолчал. А я долго не мог уснуть, пытаясь представить Ведьму на танцах, но и лица-то ее не мог вспомнить, и засыпал с мыслью, что пойду завтра в библиотеку и посмотрю на нее. Какая она?
Но на другой день я забыл про Ведьму. И Женька, казалось, забыл. И всю неделю мы про нее не вспоминали. Но вот наступило роковое для нас обоих число — 5 июля.
Мы с Женькой стояли возле клубной печки и курили. Танцы были в разгаре. Заезженная пластинка все заедала на одном месте: «Ах как мне горько!» В углу, на диване, развалясь, угрюмо попыхивал сигаретой Юрка. Песня кончилась, середина зала опустела, столпились у стенки оживленные девчата. И тут вошла она, Клавка. Нет, она не вошла, а внезапно очутилась на пороге. Девчатам, не знающим, как скоротать время, пока заводят новую пластинку, и старающимся не смотреть на кучу парней возле печки, пришлось взглянуть на Клаву, а взглянув и узнав редкую гостью, они уже не могли не смотреть на нее. Сидящим на лавочках женщинам, обсуждавшим все и всех, выпало на долю увидеть сегодня что-то необычное, и они, почуяв это, любопытно уставились в проем двери. Там стояла Клавка и не Клавка. И я сразу понял: там стояла о н а. Я ничего не успел сообразить, но с первого мгновения понял: это о н а. А Клавка, не поднимая головы, перешагнула порог и ступила ногою на некрашеный клубный пол. И только сейчас, когда сиреневая босоножка ступила на грязные половицы, я увидел, что пол в клубе некрашеный и одна половица неимоверно широкая, а рядом — тонкая, с сучками. И Клавка ступила на тонкую и пошла, пошла посередине. И все на нее смотрели. Смотрел в упор Женька, смотрел Юрка, смотрели девчонки, ребята, смотрел я. Смотрел и не верил. Я помнил библиотекаря Клавку в широком клетчатом платье, с култышкой-прической под капроновым платком, в резиновых полусапожках. Той Клавки с этого момента не существовало, была другая… Платье ее цвета осенних кленовых листьев было длиннее обычного. Черные-черные волосы струились потоком на спину, плечи, и даже одна тонкая струйка протекла по щеке. Строгие брови длинно расходились к вискам.