Я кинулся на помощь, но меня опередил отец. Он со всего размаха ударил брата по шее. Женька заскрипел зубами, но не вскрикнул, а как-то сразу обмяк, опустились его плечи. По избе заметались жалобные звуки. Плакала Клавка. Сдерживая себя, закрыв ладонями рот, она боком прижималась к стене. Содрогались худые плечи, лицо некрасиво кривилось. Мать гладила ее по голове, поправляя пряди волос.
— Пошла вон, — тихо, не оборачиваясь, сказал Женька.
Клавка почти оттолкнула мать и выбежала из избы. Мать поспешила за ней. Смолкли шаги в сенях, и наступило молчание. Отец подошел к столу, тяжело опустился на лавку:
— Скотина.
Женька молчал.
— Скотина эдакая. А ну, рассказывай.
На щетинистых щеках отца забегали желваки, он начал слегка раскачиваться на лавке, смотрел исподлобья… Таким отца мы видели только раз в детстве, когда пьяный сторож ударил при нем нашу бабку. Отец тогда схватил топор, он был страшен, как сейчас. Женька это тоже заметил.
— Ну! — громко и в то же время тихо проговорил отец.
— А что, и скажу! Изменила она…
— Дальше!
— Изменила!
— Как? Где? С кем? Ну?
— Не знаю.
— Знаешь все! Говори.
— Бегает ночью к кому-то…
Женька умолк. Потом опять начал говорить, тяжело подбирая слова и не глядя на отца.
— Бегает ночью, когда я сплю… Просыпался много раз, и ее не было… не было рядом… и долго не было!
Женька поднял мутные глаза и прямо в лицо начал все громче и громче:
— Не было долго. В одной рубашке, а под низом нагая, как есть, уходит. По целому часу нет ее! Босиком бегает. Стерва такая! Тихонечко, на цыпочках… Крадется и прислушивается, сплю ли я?..
— Ну! А дальше?
— А что дальше?
— Ты мне не крути! Дальше что? Мало ли беременной куда и зачем надо. Ну?!
— По часу в нужнике сидеть? Да?
Отец встал, оперся руками на стол. И старчески ссутулился.
— Такую гадину растил… Ты… — не нашел слов, ткнул себя в грудь. — Всю войну прошел… Всю! — смешно дернул головой и сел. Замолчал, уставился в крашеный пол.
Я тихонько вышел в соседнюю комнату. И надо же такую чепуху про Клавку навыдумывать.
Женька заговорил:
— Я следы ее утром видел. Следы от босых ног. Ведут через двор… Ведут… не скажу куда! Потом спросил ее, куда ходила. Смотрит невинно: «Никуда». Несколько раз спрашивал. Говорит: «Приснилось тебе, показалось». Вышел во двор, ткнул носом в следы. Чьи? Говорит, что не ее. Покраснела. А когда ушел, то видел, как метелку схватила, стала заметать. Я из окошка смотрел…
Отец, не дослушав, встал, направился к двери и уже на пороге, повернувшись, все тем же отрывистым, необычным для него голосом сказал:
— Человеку верить надо. Верить! — и вышел.
Женька направился ко мне в комнату. Сел на кровать, прямо на голубое покрывало, и стал стаскивать грязные сапоги, задевая белый подзор. Я хотел что-то сказать, но он почти крикнул:
— Молчи!
Злость на Женьку и досада начали медленно закипать, и я поторопился уйти. Нелепо запнулся за половик и вздрогнул от Женькиного хохота. Это был не мой брат. Чужой и ненавистный человек, которого хотелось избить и вышвырнуть вон. Я хлопнул дверью.
Эта ночь для всех прошла неспокойно. Близилась сенокосная пора, и светало рано. Я спал, как обычно, на сеновале. Но в эту ночь отдохнуть хорошо не пришлось. Пыхтела и возилась в хлеву корова, и чуть свет заголосил под самое ухо петух. Мать позвала к завтраку.
Отца в доме уже не было. Гремя подойником и цедя молоко через марлю, мать ворчала:
— Ранехонько убежал, даже не поел толком. Курил всю ночь. Расстроился. Поберечь-то отца надо, — говорила она, наливая Женьке молока. — Здоровье у отца плохое…
Женька помалкивал.
— Вот молчишь? Ну и молчи. Ишь, заблажил вчера! Клавка дитя твое под сердцем носит, души в тебе не чает, а ты — накось… Хоть, чтоб она тебе урода родила? Чего молчишь-то?
Мать выжала марлю, бросила на шесток. Обвязала чистой тряпкой крынку.
— Я вон первый раз тяжела была, так выходила на крылечко посидеть. Ночью душно, а под сердцем так и схватывает. Отец беспокоился, все боялся, что простужусь. Спохватится меня, выбежит да в охапку сграбастает… Никак не разрешал на холодных досках сидеть.
Мать поставила на окошко крынку и две литровые банки, закрыла их капроновыми крышками. Отвернулась к окну.
Женька засопел.
— Счастье свое не бережешь. Ничегошеньки не понимаешь. Себя и любишь только. Ой, бестолковый… И за что она тебя так любит?
Брат ничего не ответил. Встал из-за стола. Долго обувался на пороге.