Через раскрытую дверь он слышал, как соседи уговаривали мать успокоиться, пойти успокоить и сына, но мать все твердила одно и то же: «Почему? Почему? Почему?» А ей объяснили, что старик немного не в себе, особенно в последнее время, потому как контуженный, это еще с войны у него, и что сердиться на него грех, мол, вся семья погибла во время войны… Эдик немного приутих, но сердце дрожало от обиды: его никогда не бил взрослый человек. Он прислушивался к разговору старших, слышал, как его жалели, и ему это было приятно, и подбородок дрожал от этого, и еще хотелось плакать. Потом он вдруг услышал чей-то хриплый голос, и в коридоре смолкло. Эдик быстренько вскочил и на цыпочках подкрался к двери, больно уж подозрительной была тишина, и потом опять этот голос: «Погорячился. Погорячился я. Я вот ему игрушечку подарю… Я ему свистульку…» Эдик выглянул в щель, и сердце его приятно заныло. Старик стоял униженный и взъерошенный, на него все смотрели с осуждением, а он оправдывался противным хриплым голосом: «Я ему игрушечку…» Руки его дрожали, он хотел дотронуться до матери, та отшатнулась с ужасом: «Бить ребенка? Бить?!» — «Я ему игрушечку…» Старик засуетился, быстро зашаркал в свою комнату за игрушечкой, но мать вдруг, сорвавшись с места, закричала ему вослед: «Не нужны ваши игрушки! Не маленький! Убирайтесь со своими игрушками! Злодей! Изверг!» — Она с треском захлопнула дверь стариковской комнаты, прислонилась к вешалке. Эдик бросился на кровать.
Иван Михалыч не оставлял парня в покое все эти годы, следил за каждым Эдиковым шагом, совался во все. Он выслеживал, как Эдик курил, куда прятал свой дневник. Однажды старик изорвал игральные карты на маленькие кусочки, предварительно рассмотрев полураздетых женщин, нарисованных не очень способным художником. Кусочки карт он аккуратно сложил обратно в тайник. В тот вечер Эдик не выдержал и громко несколько раз прокричал под дверью старика: «Хрыч! Хрыч! Чего не подарил игрушечку? Хрыч! Жадюга!»
…Эдик уткнулся в учебник, ему не училось и не читалось. Время шло медленно. Будильник тикал громко, и тяжелый запах поднимался от старческого тела. Глаза Ивана Михалыча поблескивали синим, и вдруг он, попыхтев, начал говорить! Впервые за годы начал с ним говорить, как ни в чем не бывало:
— Ты че думаешь?
Эдик замер и медленно поднял голову от учебника. Желтые руки старика гладили одеяло:
— Ты че думаешь?
Эдика так и взмыло, но он сдержался и ответил, как можно спокойнее:
— Тебе… Вам бы… Поспать бы вам!
Старик приподнял голову, конечно же, он издевался, даже поулыбывался, мол, сейчас я тебя еще помучаю, мол, не будешь мою глину трогать без спросу. Иван Михалыч попыхтел и снова начал тихо:
— Выздоровею, так и съезжу туда обязательно, пока не помер. Съезжу, — повторил он решительно и опустил лохматую голову на подушку.
Эдику стало смешно, чего это старик попугать его хочет? Ненормальным сейчас начнет прикидываться? Но Эдик ответил серьезно, сдерживая смех:
— Съезди! Выздоровеешь и съезди!
Тот заулыбался:
— Я ить на это дело давно коплю. У меня в штофе… — старик смолк и скосил глаза на Эдика. — Давно коплю… Съезжу. И куплю. Много куплю.
Эдик повторил ему в тон:
— Съезди и купи. Много купи.
«Чего это он, дураком, что ли, прикидывается? Будто все должны знать, о чем он там думает! Куда это он съездит? Чего купит? Хрыч и Хрыч, издеватель!» Эдик захлопнул учебник. «Нет, так ничего не выучишь! Уж молчал бы! Так нет…»
Старик улыбнулся, вздохнул:
— А ты? Ты там бывал?
Эдик ответил со злобой:
— Ни разу!
Старик еще раз вздохнул:
— Я тоже!
Потом они долго молчали. Где-то на улице таял снег, набухали почки, глубоко в земле бродили, наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив, и собирался в эту весну распускать листья. Эдик почти забыл про старика, как тот вдруг противным ласковеньким голосом съязвил:
— А игрушечку-то возьми, коли по нраву!