Иван Михалыч открыл глаза. Будильник тикал громко, над лицом склонился мальчик. Его единственная привязанность. «Озорной парень. Ишь, как он тогда взъерепенился, когда я увидел, что это он стену ножиком изрезал. Небось если бы я ему не пригрозил, так он бы самовольно в жисть не сознался. Хороший мальчик. Теперь небось думает: «Прав ты, Иван Михалыч, так меня и надо было! Честность должна быть во всем».
Старик любовно глянул на Эдика. Ему захотелось поговорить с мальчиком так, как он обычно с ним разговаривал, когда был один в комнате. Он так привык с ним разговаривать, что уже и не помнил, что все разговоры происходили у него с самим собой. Он был уверен, что разговаривает с парнем каждый день, и что тот ему отвечает. Поэтому он не очень удивился своему голосу, когда начал как обычно:
— Ты че думаешь?
Эдик поднял голову от учебника. Старик пригладил одеяло. «Ишь, зачитался!» Повтори:
— Ты че думаешь?
Эдик, видать, заволновался, что старику будет хуже, привстал:
— Тебе… Вам бы… Поспать бы вам!
Ивану Михалычу стало хорошо от заботы, но ведь надо поговорить, а то скучно так мальцу сидеть возле старика, и он начал опять о том, самом сокровенном, о чем уже почти каждый день толковал ему последние годы:
— Выздоровею, так съезжу туда обязательно, пока не помер. Съезжу, — повторил он решительно и опустил голову на подушку. Всю жизнь он собирался на знаменитую Вятскую землю, всю жизнь собирался за дымковскими игрушками, в царство глины и чуда.
Эдик горячо поддержал, как всегда:
— Съезди! Выздоровеешь и съезди!
«А может, вместе? Хорошо бы». Иван Михалыч заулыбался:
— Я ить на это дело давно коплю. У меня в штофе… — Старик задумался: «Двести рублей хватит на двоих. Билеты. Остальное на глину. Свистулек ему. Так, хорошо… Еще добавить надо». Иван Михалыч заговорщически покосился на парня:
— Давно коплю… Съезжу. И куплю. Много куплю.
Эдик тоже обрадовался:
— Съезди и купи. Много купи, — он захлопнул учебник и мечтательно посмотрел на полки с глиной.
Старик улыбнулся, вздохнул, жалея, что он еще не выздоровел:
— А ты? Ты там бывал?
— Ни разу!
Старик еще раз вздохнул:
— Я тоже.
Потом они молчали. Где-то на улице таял снег, набухали почки, глубоко в земле бродили, наливались будущие соки жизни. Мертвый с виду тополь был жив и собирался в эту весну распускать листья.
Иван Михалыч посмотрел на Эдуарда, тот о чем-то мечтал, должно быть, о своем, молодом. Казалось, что между их сердцами наконец-то перекинулся тот слабенький мосток, который они мостили оба с разных сторон все эти годы. И старик, немного шутя, в знак прощения прошлых неурядиц и с чистой душой, навеки прощаясь с сыновней свистулькой, предложил:
— А игрушечку-то возьми, коли по нраву!
Эдуард, взволнованный, вскочил, казалось, он все понимал. Старик ему улыбался.
— Не надо. Спасибо, — и мальчик тихо вышел из комнаты.
«Застеснялся. Видать, я ему когда-то проговорился, что свистулька-то сыновняя. Или повзрослел? Повзрослел парень…»
Голову опять чем-то придавило, спать захотелось. «Самолеты вовремя! Не реви! Спать я хочу. Ты, барышня, пока покарауль, чуть чего, толкай, буди. Ну вот так-то оно и лучше. Покарауль, барышня…»
Эдик натолкнулся на Нину Павловну в коридорчике.
— Ты чего? С ним что-то случилось?
— Как же! — Эдик развел руками. — Дожидайтесь, случится с ним!
— Да в чем дело-то?
— Ни в чем! Бредит он.
— Бредит?
— Куда-то, говорит, поеду. Что-то, говорит, куплю. Много, говорит, куплю. Мне контрольную сегодня писать, ничего не выучил.
Нина Павловна пожала плечами:
— Человек дороже контрольной. Подумаешь, посидел немного.
— А чего сопли разводить? Здоровый старикашка! А болеет, так в больницу надо! — Эдик откинул со лба волосы, глаза блестели.
Женщина покачала головой:
— Вот врач последний раз приходил, говорил тоже о больнице, так ведь старик ни в какую с глиняными горшками расстаться не хочет. Сказал, что есть кому за ним ухаживать… Конечно, в больнице бы лучше. Но и врач сказал, что обстановка домашняя полезнее, горшки эти. Да и все подтвердили, что будут ухаживать за ним. Мать первая твоя согласилась, так что нечего… — Соседка запуталась, было непонятно, то ли она осуждает Эдика, то ли старика. — Простыни вот ему чистые принесла, в очередь стояла в прачечной…