…Елизавета дремала, закрыв глаза. Она знала, что и в этот сумеречный день они должны были прийти и начать пилить бревна, рассыпанные под окном и занесенные снегом. Было еще утро. Только что рассвело. Недавно ушла Марфа, затопив печь, и березовые поленья весело трещали, отбрасывая на пол красноватые блики, и окно напротив печи розовело инеем, и медленно сверху начало таять. «Хоть бы помереть…» — снова подумала старуха, не поднимая темных век. В трубе пело, легко колотился в ставни ветер. За тающим окном светлел холодный снег.
Как и у всех, у Елизаветы была своя судьба. Неласковая и злая. Ее нельзя было повернуть назад, улучшить, остановить. Она неумолимо приближалась к концу. Это была жизнь… Порхали белые бабочки снега. Гудели пчелы. Цвели колокольчики. Тепло плескалась вода в реке. Румяная чернобровая девка полоскала белье, шлепая вальком по мосткам и туго выжимая холщовые простыни. Лизонька… Июльский зной золотил обнаженные плечи, белая кофточка туго обхватывала грудь. По воде расходились медленные круги. Где-то в зеленой середине реки плавало солнце.
— Ну-ко, молода-молодица, пошевеливайся! — крикнула Лизе пожилая работница-крестьянка. — Да быстрей! Барыня немедля требует! Цветов ей надобно для барышни в комнату. Энто в гости молодые люди приезжают… Побольше рви, чтобы запах поедше.
— А кто едет-то? — удивилась Лиза, вытирая рукой вспотевший лоб и отводя ладонью мешающие пряди.
— Из соседей кто-то… Из усадьбы соседней. Может, просватают нашу барышню… Пора бы… — деловито объяснила баба, подтыкая подол и поудобнее устраиваясь на мостках.
Лиза дополоскала белье, взвалила на плечо тяжелую корзину и быстро стала подниматься по косогору. Песок мягко проваливался под ногами и осыпался, лопухи мать-мачехи пушисто хлестали по голым икрам. Уже тринадцать лет как Лизонька прислуживала барыне. Когда померли отец и мать, жирная, ленивая барыня взяла ее к себе, семилетнюю, оборванную девчушку со струпьями на ногах. И было страшно и боязно жить в большом чужом доме, где на дворе злые псы и где все только и умеют, что давать подзатыльники, больно тягать за волосы да кричать: «Лиза, сюда! Лизка, живо! Шевелись, дерьмо!» И Лизка бежала туда-сюда. И Лизка чистила самовары, кастрюли, мыла полы, ползала по клубничным грядкам в жаркий полдень, вырывала сорняки, подвязывала малину, посыпала речным песком дорожки, а рядом висели и манили прохладные ягоды, и ни одной нельзя было сорвать — жгучий рубец на спине напоминал о съеденных ягодах смородины. И Лизонька старалась не смотреть по сторонам, она со злостью вырывала осот, пучки крапивы и кусала губы, чтобы не разреветься. До вечера ее худая спина мелькала среди пышной и жаркой зелени сада. До вечера манили и свисали крупные ягоды. Но Лизка старалась быть хорошей девочкой, работала и работала до гуда в руках и ногах. Но самое тяжкое — это банная суббота. В субботу Лизка отвозила барыню на колясочке в баню, там раздевала и мыла ее. В бане жара до звона в ушах. Угарно кружится голова. А барыня, не замечая, как слабеют Лизкины ручонки, медленно поворачиваясь, подставляла ей то необъятную спину, то жирные плечи и заставляла снова и снова протирать мочалкой мягкие руки и ноги, с которых бесконечно слезала катышками отопревшая кожа. Лизка маялась, то вставая на колени, то приподнимаясь на цыпочки, перемывала барынину косу, стараясь не попасть мылом в глаза, обдавала теплой водой, бегая по бане от кадки с холодной водой к горячему котлу, чтобы угодить барыне и по-ейному развести воду в лохани. Вытирала барыню насухо полотенцем, снова одевала во все белое и чистое и, напрягая все свои силенки, везла на колясочке обратно. Гудела Лизкина голова, и тошнота подкатывала к горлу. Не раз колясочка соскальзывала с тропки в небольшую канавку, и Лизка до боли в животе поднатуживалась и вытаскивала ее снова на дорожку. При этом барыня ворчала: «Так те и надо! Будешь смотреть, куда везешь!» И откуда бралось в этой девочке терпение? Неизвестно. Постепенно она даже привыкла к тяжелой работе и никак не могла сидеть без дела. К двадцати годам даже соседние усадьбы знали о статной, красивой девке, работающей у барыни за троих и ничего не требующей за свою работу. Лизонька и вправду ничего не требовала. Казалось, это была хорошая тягловая лошадь. Ее били, а она везла, ее морили голодом, а она везла, ее хлестали по глазам, а она молчала и смотрела по-доброму и жалостливо. Ни к каким жизненным радостям ее не тянуло. Лизоньке было все равно, как она одета, кто с ней разговаривает, какие тряпки жалует барыня к празднику. Ей были скучны и непонятны девичьи хороводы после осенней уборки, безразличны намеки и щипки парней и мужиков. Она ни минуты не сидела без дела, да и барыня, привыкнув к ней, не могла обойтись без нее ни минуты. Однажды, смотря на Лизоньку, как та, став на табурет и красиво изогнув тело, старалась достать тряпкой высокое зеркало, барыня спросила: