— Чего под ногами толчешься? Лезь на печь, там тепло. Будет готово есть, позову.
— А папа нам скоро напишет письмо?
— Откуда мне знать? Может, недосуг ему писать…
— А что он делает?
— Воюет.
— На коне? Он раньше на коне скакал… с саблей, как Чапаев…
— Кто такой Чапаев?
— Он с усами… самый сильный…
— Ишь ты! Лезь на печь… А это что?
— Это мы письмо папе написали. У Ленки карандаши цветные есть, три штуки… А бумаги мы у тебя за сундуком нашли…
— Куда теперь это письмо девать?
— В почтовый ящик брось.
— Отвезут, думаешь, отцу-то?
— Отвезут. А я раньше красками рисовал.
— Чего рисовал?
— Яблоки. Дождь. Человечков. А на улице холодно?
— Холодно.
— Очень, очень холодно?
— Очень, очень.
— Мама озябнет, она в одном платье.
— Почему в одном платье?
— Так папы же не было! Никто и не одел ее тепло. А папа никогда не разрешал ей в одном платье на улице быть, всегда ругался и велел одеваться тепленько.
— Почему папы не было?
— Он уехал на фронт. А мама умерла, ее в одном платье закопали, и папа не видел.
На кровати всхлипнула девочка, мальчик тоже завытирал глаза и прижался к Лизе.
— Ну, ну, маленький. Я вот, почитай, всю жизнь одна — и не плачу. Не плачу. Смотри-кось, я тебе что принесла! — и Лиза достала из кармана стеклышко.
Мальчуган прижал его к заплаканному глазу:
— Ой, красненькое! Ленка, Ленка!
Перед его глазами поплыли малиновые стены избы, малиновые занавески, малиновая печь, малиновая Лиза… Он радостно запрыгал, побежал к сестренке, залез к ней на кровать:
— Все-все красненькое! И ты…
А поздно ночью, когда накормленные дети спали в тепле, Лиза сидела с лучиной по старинке и шила. Резала широкие юбки и, тихонько поглядывая на спящих, говорила сама себе:
— Пальтишко выйдет, выйдет в самый раз из этой жакетки. А из юбки — платье Лене… А эту белую кофточку, чего ее беречь! Давнишняя, уже велика мне, тело-то иссохло, уж больно ворот велик… Куда беречь? Леночке ее перешью, а тряпки на куклу.
Когда утром дети просыпались, то Лизы в избе уже не было. В печи ждала картошка, а на столе хлеб, завернутый в полотенце, а на нем смешная кукла с кудельными волосами и угольными бровями. Мальчик смеялся. А девочка радостно прижимала руки к худой груди и кашляла:
— Колет вот здесь.
А через неделю в избу пришли две женщины. Лиза сильно плакала и целовала девочку, а та, белая и неподвижная, лежала, раскрыв в потолок глаза. Лиза сняла свою фуфайку и укутала маленькое неживое тело.
— Вы ее не заморозьте.
Этим же вечером мальчика у нее забрали. Он не хотел уходить, голосил и сопротивлялся, когда его одевали. Лиза видела из окна, как он, маленький, шел и спотыкался, то и дело повертывая головенку, и, оглядываясь, смотрел на Лизину избу. С тех пор Лиза никогда не плакала, а при сильной боли начинала смеяться.
Бесконечное время быстро текло, цвело белыми подснежниками, лило теплыми дождями, осыпало желтыми листьями, мело холодными метелями…
…Елизавета проснулась от смеха и топота ног. Вытянулась дряхлым телом. «Кажись, школьники…» — подумала она. Через минуту изба наполнилась веселым говором:
— Бабуся, как дела?
— А мы дрова пилить пришли.
— Все распилим и в поленницу сложим. Только куда? — деловито спросил мальчик в очках.
— Хоть куда! — махнула рукой Елизавета.
— Бабушка, а почему у вас Терешкова рядом с иконами висит?
— Тише… — мальчишка с маленьким носиком приложил палец к губам, — тише, она спит.
— Пойдем. — И девочка на цыпочках двинулась к двери.
И снова Елизавета услышала слабый топот ног и скрип затворившийся двери. Ей захотелось тишины, но за окном раздавались приглушенные голоса и хруст перемерзлого наста. Запела тоненько пила, за ней вторая… Елизавета привстала с постели, приблизила тоскливое лицо к окну, но почти ничего не было видно. Заметив оттаявшее пятнышко, старуха заглянула в него выцветшими глазами, но в этот момент молодая метелица под ребячий смех бросила в окно пригоршню белого холодного снега.