Выпили. Хозяин посмотрел на сына:
— Вишь вот, говорю, ходи с Милькой на танцы. Не ходит!
Авдей рассердился:
— Нужны мне танцы!
Маруся толкнула мужа:
— Спроси-ко, мол, и Нюрка не нужна?
Авдей вспыхнул:
— Не нужна Нюрка! Плохой она бабой будет.
— Это почему? — заинтересовался отец.
Эмилия засмеялась.
— Не скажу. — Авдей посмотрел на мать. Неожиданно вступила в разговор Таня:
— А я знаю!
— Ничего не знаешь, — заявил отец.
— Все-все знаю! — Таня осмотрела всех.
— Так скажи… — Эмилия взглянула на меня. Я крупно откусил огурец.
— Он другую полюбил. — Таня пытливо посмотрела на Авдея. Так посмотрела, что все засмеялись.
— Ишь ты! — Лесник покосился на жену, и живот его заходил от смеха. — Ишь ты!
Все раскраснелись. Я наклонился к Эмилии и тихонько сказал:
— Хочешь лисью шкуру?
Эмилия уткнулась в чашку:
— Не нужна. Не нужна мне…
— Милька, угощай его! — приказал Авдей.
Все расшумелись, выпили еще. От вина мне сделалось веселее и смелее. Пес выбежал на середину горницы, хвостом завилял. Лесник расстегнул рубашку, оголил тощую грудь, Маруся смотрела на мужа и посмеивалась. Таня совсем разбаловалась и, выпив чашку парного молока, разгульно и громко запела: «Я люблю тебя, жи-изнь…» — «Что са-амо па сибе и не нова-а», — подхватил отец. «Я люблю тебя, жизнь…» — краснея, басом подтянул Авдей, включились и Эмилия с матерью. Я тоже не удержался. Пели раскачиваясь и самозабвенно. Лесник даже артистично разводил рукою и притопывал под столом. Танечка в паузах повизгивала от восторга. Эмилия пела, не спуская с меня глаз. Я же думал только об одном: «Сегодня поцелую! Хоть один раз… Такую…» Хозяин совсем захмелел, и Авдею с Марусей пришлось увести его вскоре в свою комнату. Начала позевывать и Таня, Эмилия предложила:
— Пойдем?
— Пойдем! — вздохнула Таня.
Я сидел и не знал, что делать. Вернется ли Эмилия? Или спать ляжет? Не появлялся и Авдей.
Маруся медленно начала убирать со стола. Я смотрел на ее молодые руки и вспоминал слова перевозчика, мне давно хотелось заговорить на эту тему, и я брякнул:
— Я на пароме переезжал… Так вот паромщик…
Чашка в Марусиной руке дрогнула:
— Чего паромщик?
Я не находил нужных слов:
— Он… в общем… говорил… А как вы познакомились с мужем? — спросил и похолодел.
— Учились вместе. Он в десятом, я в седьмом. А что?
— И на фронте был? — спросил я, чтобы хоть что-то сказать, лишь бы не молчать и перевести разговор на что-нибудь другое.
— Был на фронте. Быстро вернулся. Раненный тяжело.
— А паромщик? — Я взглянул на нее и решил: «Будь что будет!»
Она была спокойна и величава, смотрела строго темными глазами:
— А паромщика Яшей звать. Яша всю войну прошел и в Берлине был.
— Он-то все о вас говорил…
Маруся пригладила волосы и села:
— Вот ведь…
Я молчал и ждал, может, еще чего скажет? Она глубоко вздохнула:
— Не знаю! Надо ли было так делать? До сих пор не знаю, хоть убей!
Она оперлась локтем о стол и покаянно покачала головою:
— Не знаю! Надо ли было так делать? — Помолчала и снова посмотрела на меня: — Я еще глупенькой была, когда война грянула. Ушли они. А Яша меня с танцев тогда провожал и попросил: пиши! Я думала, думала и написала что-то о селе, о коровах, о школе. Он ответил. Я еще письмо написала и больше не стала, испугалась. Он, вишь, мне так сразу написал, чтоб мы поженились и чтобы я ждала. Я испугалась и не стала писать. А он все писал, часто. Потом Коля пришел раненый. Поженились мы. А Яша все писал. Я хотела ему ответить, что замуж вышла, чтоб не писал больше, но Коля не дал: «Пусть пишет, мол, он одними этими письмами и живет, мол, убьют, так у него только это в жизни и останется, так не отымай, пусть пишет».
Я удивленно покосился на дверь спальной:
— Он ведь услышит.
Маруся улыбнулась:
— А мы и не скрытничаем никогда, все друг о друге знаем.
Она вновь принялась за посуду. Коса поблескивала черным жгутом. И снова я удивился ее движениям, взгляду темному и этой белой, ослепительно молодой руке.
— А паромщик-то вернулся, — вдруг сказал я и подумал: «Всегда не то ляпаю этой женщине, хоть язык откуси».