Ей больше пришелся бы по душе твист, в котором можно было ощутить себя Мией – героиней Умы Турман в «Криминальном чтиве» и двигаться с легкостью, не принуждая к мыслям о верности движений.
Филигранность – не ее конек.
Виргинскую кадриль Молли узнала сразу по музыке, которая звучала не только в ней, но и разливалась по арене извне. Для танца требовалось больше пар, чем одна, но для трех фигур почти идентичных фигур и завершающей пробежки хватало и двух человек.
Она не знала, в какой момент стала представлять рядом с собой оного партнера, заглушая фантазиями запах гнили и скисшего молока, исходившего от помпонов и ткани. И весь внешний облик клоуна не способствовал флирту и ужимкам.
Нехитрый трюк помог ей со школьным спектаклем, а теперь и в неизвестном шатре перед чуждой публикой. Вначале это был один из старых любовников, в чьих танцевальных способностях легко усомниться, опираясь лишь на пластику движений при ходьбе, а потом в памяти всплыл нужный эпизод с Юстином. Всему виной мягкое прикосновение к руке и кадриль.
Юстин знал множество танцев и ссылался на театральное училище, где овладел всем необходимым по собственному мнению и абсолютной бездарностью, по мнению режиссеров и участников кастингов. Он показывал ей первую фигуру кадрили, сказав, что ее темпераменту подходит только что-то задорное, после чего непременно заколет в боку и появится нехватка воздуха.
При одной мысли о ком-то из прошлого кто наверняка любил ее своеобразной почти отеческой любовью сердце щемит, а дыхание перехватывает.
Взявшись обеими руками для полного круга по часовой стрелке (а в их случае для нескольких кругов), Молли вновь ощутила белый гладкий шелк под пальцами. Зал становился ярче и ярче, и появлялась возможность рассмотреть лица собравшихся.
В круговерти подступала легкая тошнота, вызванная головокружением и десятки, а то и сотни образов размылись, будто бы слились воедино. Она чувствовала, как приятной ноющей болью отзывались мышцы в теле отвыкшие от любой физической активности.
Танцуй сейчас в чем-то длинном, прикрывающем хотя бы колени, то с каждым новым кругом с увеличивающейся скоростью ощущалось бы, как летал материал юбки, невесомо прикасаясь обнаженной кожи ног. Но сейчас она могла слышать исключительно шелест стекляруса и топот каблучков.
Финальная фигура – пробежка приставным шагом, окончилась поклоном друг другу и реверансу толпе, сосредоточенной на очертаниях двух персон.
На каждом ряду восседали дети, приехавшие или из приюта или со школы в пригородах, почти не переговаривавшиеся между собой и на редкость культурные. Молли не ждала залпа восторженных оваций и красные розы, летящие к ногам, как иногда показывали в мультфильмах, лишь скользила взглядом по юным не впечатленным увиденным лицам.
Что ж. Она бы тоже не была в восторге и вдобавок кинула бы горсть попкорна, целясь на арену.
Среди детских заскучавших лиц выделялось несколько взрослых, не походивших на сопровождающих и преподавателей. Мужчина и женщина. Они сидели в первом ряду и женщина с рыжими волосами, уложенными в классическое каре с челкой, придерживала рукой предплечья спутника, осаждая и не давая шанса подняться и выразить свое недовольство происходящим. Ее лицо было знакомым, и Молли не сводя с них глаз, пыталась вспомнить, когда и при каких обстоятельствах они встречались раньше.
Может быть, она была ее хореографом? Или той, кто надавливала на плечи, заставляя гнуться сильнее? Первая учительница или случайная прохожая попросившая сигарету или поинтересовавшаяся временем?
Само совершенство ночного кошмара в идеальных линиях от овала лица до кончиков пальцев.
Мужчина поднял два больших пальца в одобряющем жесте.
Отец всегда так делал.
Боже правый. Это день ее первого отбора.
По правую руку от них сидело трое нетронутых временем вершителей судеб потупивших взгляд на носки собственных туфель. Кажется, кто-то из хореографов, тренеров и независимых судий. Молли не помнила никого из них, и образы прошлого расплывались, но неуклонно выполняли свою работу.
Эхом в памяти отдавалась то, что уже когда-то происходило. Завершенное время мира абстракций и гипотетически человек рядом с ними мог быть ее отцом, живым и невредимым в вариации другой вселенной подвластной собственным законам.
Молли дернулась в их сторону, преследуемая желанием разобраться с тем было ли у нее видение, нарушая главное негласное правило: шоу должно продолжаться.
Сила словно притяжение не дала ей ступить и шаг в сторону. Сильные руки дернули ее вверх, приподнимая на считанные дюймы над землей, как куклу. Угол обзора не менялся, и тело отказывалось слушаться, повинуясь кому-то другому.
Руки, округленные в локтевом и лучезапястном суставахподнялись над головой, резко опустились и проделали это движение вновь. Почти «аронди».
Она хотела вырваться, прекратить движения и опустить руки, почувствовать твердую землю под ногами.
Марионетка.
Вот кем она стала. Безвольная деревяшка управляемая чужими руками. Тонкая леска как паутина заставляла выполнять движения, впившись под кожу невидимыми крючками.
Все были игрушками под властью единого кукловода, который оставался сердцем Дерри.
Ее резко опустили вниз, заставив выполнить непроизвольно «плие». По согнутым в коленях ногам пробежала дрожь напряжения.
У отца была бутылка абрикосового бренди 70-х годов с фигуркой внутри. Ее заводили с нескольких оборотов на радость гостям и отвлечению детей на Рождество, и раздавалась музыка Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Маленькая балерина, нанизанная как жучок на большую иглу, двигалась против часовой стрелки. Красная бархатная юбка, золотые пуанты и такого же цвета корсет. Ее носки никогда не касались дна бутылки, а движения были неизменны. Художник не утрудил себя подарить балерине лицо, а создатель музыкального чуда накрыл маленькую танцовщицу прочным стеклянным куполом, препятствуя попаданию пьянящей жидкости.
Молли в детстве часто играла с этой бутылкой, часами слушая неизменную мелодию. Каждый раз, смотря за тем, как балерина кружится, иногда запинаясь с треском, она хотела разбить прочные стены и даровать свободу. Отец вовремя прервал ее акт вандализма во благо, разубедив, что в реальном мире балерина погибнет и больше никогда не сможет танцевать.
Девочкой Ригс не понимала слов родителя, но последовала им, оставив бутылку в целости, но теперь, в безропотном повиновении она была этой балериной, кружащей вокруг своей оси, намекая зрителям на «фуэте». Голова шла кругом, к горлу подкатывала тошнота и перед глазами образы сменились черными пятнами.
Каллиопа сменилась Чайковским и резко оборвалась.
Молли остановилась и опустила голову, борясь с желанием согнуться пополам и прочистить желудок. Тяжелая рука легла на талию, а другая, перехватив ее кисть, приказала пройти чуть в сторону для поклона публике.
Она попыталась натянуто улыбнуться, учащенно моргая, приходя в норму.
«Полнейшее отсутствие грации»; «Нелепость»; «Это зовется танцем в Америке?».
Недовольные возгласы доносились со стороны судей. Детям было все безразлично. Они смотрели за происходящим пустыми безжизненными глазами, не шевелясь, как будто их могли выпороть за движение.
Молли попыталась поклониться в реверансе, как ладонь в белой перчатке коснулась ее затылка, заставляя склонить голову ниже.
Боже, дай мне высвободиться, и я, блять, клянусь, что сломаю ему руки.
- Они тобой недовольны, Молли, - в голове прозвучал голос клоуна с деланной досадой. – Папочка тоже тобой недоволен.
Сжав губы в тонкую линию, она облизнула их, чувствуя, что помада немного скаталась, потеряв былой вид. Человек, который гипотетически мог быть ее отцом (если бы тот не покоился в сырой земле) в первом ряду, не сводил с нее глаз. Он был хмур и позволил между темных бровей затаиться глубокой морщинке.
Это всего лишь шоу, - говорил папа после первого этапа. – И поражение не сделают тебя хуже, а успех может позволить гордыне затаиться в твоем сердце.