Вдруг словно свет вспыхнул, и я понял: второй раз за этот день мне явилось видение. Все представлялось ясней, чем раньше. Я видел молодого человека, пишущего у окна, но теперь мне был слышен и скрип его пера, и его бормотание. На нем была свободная белая рубашка. Рядом на столе – пустой стакан. Ставни были распахнуты, и ветерок нес в комнату гнилостный запах каналов. Трепетало пламя уже ненужной свечи, бледное в свете чистой и мерцающей венецианской зари, встающей над водой.
Неожиданно произошла странная вещь: картина приобрела глубину. Я понял, что могу войти в нее и выйти – по желанию. Подойти к человеку за столом и, склонясь над его плечом, посмотреть, что он пишет.
Я резко открыл глаза. Во мгле рисовались какие-то тени. Я чувствовал себя ребенком, внезапно проснувшимся среди ночи и со страхом смотрящим в вечную живую тьму. Потом услышал собственный голос, звучащий словно со стороны:
– Ты ведь веришь мне, правда, Элен? Ты знаешь, я люблю тебя.
– А-а?… – Может, она просто говорила во сне. – Да, Клод. Я знаю, ты меня любишь – по-своему.
4
Утро застало меня на кухне, у застекленной двери в сад. Снова ветреный весенний день. Бритвенно-острый свет обнажил все краски. Сад сиял, как старинная картина, с которой удалили слои грязи. Легонько покачивались под ветерком листья и стебли травы, первозданно свежие, – тысячью приветствий.
Все, казалось, доказывало абсурдность того, что я чувствовал ночью. Только хмель и усталость заставили меня тащиться в кабинет и поверить, что к письмам привела меня судьба. Мое трехмерное «видение» пишущего поэта – не более чем бред воспаленного воображения. Куда реальней всего этого были две женщины, спящие наверху, одна – та, которая слишком любила меня, вторая – которая росла, чтобы меня ненавидеть.
Воспоминание о том, на какую выходку я толкнул Фрэн вчера вечером, заставило меня вздохнуть и закурить третью сигарету. Я был еще в халате, небрит, седые волосы всклокочены, как обычно по утрам, – ни дать ни взять безумный изобретатель. За спиной зафыркала кофеварка.
Стоя у двери, я, к своей досаде, увидел, что соседский кот опять забрался на нашу лужайку. На этот раз, в виде исключения, не за тем, чтобы гадить. Он подкрадывался к воробью, который прыгал в тени под стеной, не подозревая о смертельной опасности. Кот сделал шаг и замер, щеголевато согнув поднятую лапу – единственное, что было неподвижно в природе. Его тень, в целый ярд длиной, падала на колышущуюся траву.
Сунув сигарету в рот, я раскрыл дверь и вышел в патио.
– Брысь, тварь проклятая! – Кот мгновенно повернул голову на мой голос, но его туловище даже не шелохнулось. Он без всякого выражения смотрел на меня круглыми глазами, притворяясь, что не узнает, хотя это было отнюдь не первое наше столкновение. – Нарушителей частных владений отстреливают!
Никакой реакции. Меня подмывало выскочить на лужайку и прогнать его, но на траве еще лежала густая роса, а ног мне мочить не хотелось. И я принялся прыгать по патио, размахивая руками на моего давнего врага.
– Брысь! Пошел вон!
Это мне так понравилось, что я запрыгал еще энергичней. Кот наблюдал за моими скачками, по-прежнему неподвижно стоя с поднятой лапой. Скоро я обнаружил, что отплясываю хорнпайп на каменных плитах патио.
– Пошел вон, пошел вон, пошел вон, пошел вон, пошел вон, тварь поганая! – Докружившись до конца патио, я развернулся и перевел дыхание. – Пошел…
– Доброе утро, Клод! Я застыл на полушаге.
– Ой!
Кот презрительно поглядел на меня и спокойно потрусил прочь. Я обернулся, и ветер поднял мои волосы дыбом. Элен на кухне улыбалась и качала головой.
– Вижу, весна на тебя действует. Или ты все еще радуешься найденным письмам?
– Радуюсь письмам, – сказал я, возвращаясь в кухню. – А может, и то и другое понемножку. Кофе хочешь?
Элен раскрыла объятия.
– Сперва иди ко мне.
Пока мы обнимались, сверху бесшумно спустилась Фрэн. Подняв глаза, я увидел, что она замерла на цыпочках в коридоре, неподвижная, как кот только что, глядя на меня поверх плеча Элен. Она была в очень коротенькой ночной рубашке – сплошь черные кружева и оборочки, которой я прежде на ней не видел. В глазах – осуждение.
– Я выпью кофе, – сказала Элен.
Фрэн ожила и побрела в кухню. В отличие от Элен и меня, ей удавалось по утрам сохранять своеобразную растрепанную элегантность. Наливая кофе, я оглянулся на нее через плечо, вспомнил вчерашний вечер и решил, что такую рубашонку она напялила нарочно, чтобы опять спровоцировать меня. Опять привести в бешенство – для того и спустилась. Но я был намерен не позволить ей этого.
– Гм, у тебя обновочка, – небрежно заметил я. Фрэн, не удостаивая меня вниманием, направилась к буфету за сахарной ватой. Я подал Элен кофе, и мы уселись за стол. – Извини, Фрэн, поправь меня, если ошибаюсь, но могу поклясться, я только что что-то тебе сказал.
– Роджер мне ее подарил, – коротко сказала Фрэн.
– Кто такой этот Роджер?
– Какое твое дело!
– Ну конечно! Какое право я имею спрашивать? В конце концов, я тебе всего-навсего отец.
– Прекратите сейчас же, вы оба, – с вымученной веселостью сказала Элен. – Не заводитесь. Почему бы нам не позавтракать спокойно?
– С ним невозможно не заводиться, мам. Все время достает, не может без этого.
– Это просто забавно. Я только спросил тебя, кто этот малый, а ты тут же взвилась. Ты первая начала.
– Клод, – простонала Элен. – Не будь ребенком, пожалуйста!
– Извини, но это она ведет себя как ребенок! Я хотел всего-навсего вежливо поговорить, а…
– Да, она вела себя по-детски, – перебила меня жена, – но тебе-то пятьдесят два, ты-то должен соображать?
– Ну извини! А что на тебя-то сегодня нашло, можно узнать?
К моему и Фрэн изумлению, Элен взорвалась:
– Я больше не могу выносить, как вы друг другу в глотки вцепляетесь. Не могу, вам понятно? – Она схватила свою чашку и швырнула ее в угол – чашка взорвалась, как граната. – Вам понятно?
Струйка кофе побежала по кафельным плиткам пола. Это было единственное движение на кухне.
– Я понимаю тебя, Элен. Тебе это осточертело, – мягко сказал я. – Тем не менее я не позволю, чтобы какой-то тип, о котором я даже ничего не знаю, дарил моей несовершеннолетней дочери белье, какое впору носить уличной девке.
У Элен задрожал подбородок.
– Ты просто не можешь уступить, да, Клод? Последнее слово обязательно должно остаться за тобой. Ты… – Тут она взглянула в окно и вскочила на ноги. – Пошла прочь, проклятая тварь! Кыш!
С этими словами она бросилась вон из кухни. Мы с Фрэн изумленно смотрели ей вслед. Она тяжело выбежала в залитый солнцем сад, размахивая руками и вопя, как одержимая. Перепуганный соседский кот черной молнией перелетел через ограду. Элен бежала по лужайке, халат ее распахнулся. Добежав до места, где только что был кот, она опустилась на корточки.
Оставив Фрэн у окна, я вышел посмотреть, что происходит. Элен подняла что-то с земли и покачивала, прижав к груди.
– Что стряслось?
– Он мертв, – без выражения проговорила она. Приоткрыла сложенные ладони, показав недвижное смятое тельце воробья с еще трепещущими перышками. Головка откинута, словно в полном изнеможении. На ночной рубашке Элен алела булавочная капелька крови. – Бедняжка! – расплакалась она.
– Он не успел почувствовать боли.
– Ты правда так думаешь?
Горе людей, живущих счастливо, людей, обращающих свою бесхитростную любовь на все окружающее, невыносимо. Для нас, всех остальных, оно как страдание детей.
– Оставь его, – мягко сказал я. – Это в порядке вещей.
Я осторожно взял у нее крохотное тельце (оно еще было едва ощутимо и неприятно теплым, как телефонная трубка, которой только что пользовались) и положил в тени кустов. Затем обнял Элен за мощные плечи и повел к дому.
– Что там случилось? – спросила Фрэн, поднимая голову от стола.
– Этот проклятый кот, – сказал я, – убил воробья.