Продолжая размышлять над этим, я услышал шаги Элен на лестнице. Прислушался: пойдет ли она прямо на улицу или заглянет в кухню? Шаги прозвучали по коридору, приближаясь, и замерли, как я предположил, на пороге кухни. Последовала пауза. Я так напрягся, что заболели мышцы.
– Надеюсь, ты гордишься собой.
Она напрасно ждала ответа. Затем ее шаги зазвучали снова, удалясь по коридору. Хлопнула входная дверь. После неимоверного напряжения меня охватила такая же неимоверная слабость. С трудом волоча ноги, я отошел от двери в сад и повалился на стул.
Меня затопила тишина больших комнат. Пустота дома была схожа с зияющей пустотой спортивной площадки, когда идут уроки. Впервые за все время женатой жизни я чувствовал себя совершенно одиноким. Однако я недолго сидел так – всегда моим ответом на подобное настроение было действие. Как только я заметил, что начинаю погружаться в скорбные размышления, я поднялся наверх и оделся.
Первое, что я сделал, приехав в город, это заказал билет на авиарейс до Неаполя на следующую неделю. С того момента, как я нашел письма, прошло уже пять дней, и я уже начал подозревать, что Вернон использует своих друзей в Британском музее как предлог, чтобы по какой-то причине задержать меня здесь. Во всяком случае, установление подлинности писем, даже если все дело было в этом, не имело значения: подлинные письма с таким же успехом могли быть использованы в качестве приманки, чтобы навести на поддельные мемуары. Все зависело от того, что я найду в Неаполе. Смотря на дело таким образом, я не мог понять, почему позволяю Вернону так долго держать меня в Лондоне.
Заказав билет, я десять минут спустя уже был в магазине и, направляясь наверх, пригласил Вернона подняться и выпить со мной. В офисе я усердно угощал его виски, надеясь, что он как-нибудь проговорится. Он говорил свободней, чем прежде: о том, как трудно было быть гомосексуалистом во время войны, о смерти родителей и как он решил продолжать заниматься книжным магазином в основном из уважения к отцу. Конечно, ни к чему хорошему это не привело, поскольку ценности прошлого ушли в небытие. Мир отвернулся от литературы. Теперь ценилось другое: быть, как я, ловким и без совести.
Вернон не делал секрета из своего возмущения и боли, и это помогло мне восстановить доверие к нему. Так прошло около часа, и я понял, что невольно открыл шлюзы и теперь предстоит выдержать поток так долго сдерживавшихся откровений о его гомосексуализме. Вернона было не удержать, как это часто бывает со старыми и одинокими людьми. Он был настолько искренен, что мне становилось все трудней подозревать его в, чем-то.
Одна его фраза застряла в моем сознании, словно стрела в бальзовом дереве. Когда мы разговаривали о тайнах, шифрах и войне, я спросил Вернона, не считает ли он совпадением то, что очень высокая доля британцев-изменников были гомосексуалистами. Он долго сидел молча и совершенно неподвижно, и я подумал, что могу отбросить все подозрения на его счет. Наконец он закинул ногу на ногу, что, как я теперь понимал, было умышленно экстравагантным в его поведении, мягко свел у подбородка поднятые ладони и проговорил:
– Предательство – ужасная вещь.
Когда тем вечером Элен вернулась домой, я стоял почти в той же позе, в какой она оставила меня утром, – опершись на косяк застекленной двери и наблюдая, как гаснет в саду дневной свет. Не поворачивая головы, все так же молча и неподвижно я слушал, как приближаются ее шаги по коридору, готовый повторить утреннее представление. Шаги приблизились к кухне, но не замерли у порога, а застучали по кафелю пола. Меня охватил сумасшедший страх, что она хочет наброситься на меня. Сознавая, что в этой позе я полностью беззащитен, я резко повернулся, чтобы встретить нападение.
– Клод! – Элен бросилась мне на шею, выронив сумочку; карандаш для ресниц и несколько монет покатились по полу. – Какой страшный день!
Я был застигнут врасплох и не сразу ответил на ее объятие.
– Что такое? Что случилось?
– Да то, что мы не разговаривали сегодня утром. Я с тех пор не могу прийти в себя. Это было ужасно, Клод. – Элен опустила голову мне на плечо и закрыла глаза. – Обещай, что мы не будем больше так ссориться.
Я смотрел поверх ее плеча, медленно покачивая головой.
– Ты как ребенок.
– Да? – Она крепче обняла меня, беспомощно уткнувшись в плечо, так что мне захотелось оттолкнуть ее. – Может, и так. Просто пообещай.
– Как я могу что-то обещать? Никто не может сказать, что случится завтра.
– Ты прав. Никто не может. – Мгновение спустя она со вздохом отпустила меня и нагнулась за сумочкой. Я подобрал монеты и карандаш и вручил ей.
– Я сегодня ездил в магазин. Хотелось проверить, смогу ли я заставить Вернона проговориться и выдать себя.
– И он проговорился?
– Нет. Он был доброжелателен, как никогда. В каком-то смысле это только все усложняет. Он ведь мог притворяться, а я принимал его откровения за чистую монету.
Элен сунула под кран электрический чайник, включила воду и сказала под шум струи:
– Даже если он подделал письма, разве это обязательно означает, что он предал вашу дружбу? – Шум воды оборвался. Элен вернулась к кухонному столу. Голос у нее уже был обычный, словно между нами ничего не произошло. – Я хочу сказать, что его хорошее отношение к тебе может быть совершенно искренним. Он мог действовать под давлением обстоятельств, которых тебе не понять.
– Предательство есть предательство, – ответил я без выражения.
Элен включила чайник. Подплыла ко мне, безмятежная, как лебедь, и взяла мои ладони в свои. Я подумал: почувствовала ли она, как они дрожат?
– Он никогда по-настоящему не желал тебе зла. – Ее голос ласково обволакивал меня, печальный и мягкий, как сумерки за окном. Я напряженно вслушивался в слова, словно расшифровывая их смысл. – Попробуй думать о людях лучше. Не верю я, что они настолько плохие.
– Не соглашусь. В мире разлито бесконечное зло. Людям, подобным Вернону, кажется, что я поступил с ними несправедливо. Собственная боль служит для них оправданием.
Элен отпустила мои руки и чуть заметно пожала плечами. Потом отошла приготовить чай.
– Росс собирается прийти вечером, – небрежно бросила она.
– Да?
– Ну, он заглянул сегодня ко мне в бутербродную за сэндвичем, и я подумала, что стоит его пригласить.
– Понимаю.
Элен сосредоточенно, словно это был нитроглицерин, налила в чашку кипяток. Но не обернулась ко мне, просто стояла, не сводя глаз с пара, поднимавшегося над чашкой, и вертела чайную ложечку в пухлых пальцах. Я подлетел к ней, сильно стиснул ее плечи и развернул к себе.
– Клод! Больно!
– Что ты пытаешься сказать, Элен?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду! Отпусти!
– Прекрасно понимаешь, черт побери. Прошлой ночью я задал тебе вопрос, но ты не ответила мне прямо.
– Какой вопрос?
– Ты когда-нибудь мне…
В этот момент, когда мы стояли, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза, раздался звонок в дверь. Элен отвратительно хихикнула.
– Спасение пришло в последний миг!
Я еще сильней стиснул ее руки, заставив ее сморщиться от боли.
– Почему бы тебе не собраться с мужеством и просто признаться?
С этими словами я оттолкнул ее. Гримаса боли на ее лице сменилась выражением ярости.
– Много ж тебе понадобилось времени, чтобы спросить, а? Все эти годы ты настолько не замечал меня, что тебя это просто не интересовало.
Она неожиданно успокоилась. Как всегда, когда в дверь звонили, она машинально подняла руки поправить прическу. Мгновение спустя она уже шла открывать, явно окончательно овладев собой.
Мне стоило гораздо больших трудов изобразить спокойствие. В голове шумело, не хватало воздуху. Я быстро подошел к кухонному столу и принялся готовить ужин, пока не появились Элен и Росс.
Они вошли, но дальше все было не по-заведенному. Как правило, они оба сидели за столом, пока я занимался готовкой. Сейчас села только Элен. Росс же подошел ко мне, облокотился о стол и, наблюдая, как я шинкую морковку, лук и перец, пытался отвлечь меня разговором о моих поисках мемуаров Байрона – предмет, о котором он до сих пор если и упоминал, то лишь с едва прикрытым скепсисом.