– Вставай, дорогая! Ну же!
– Что происходит, Клод?
Обняв ее за плечи, я повел ее к двери.
– Ты уходишь, вот что, – сказал я мягко. – Не пытаешься звонить или еще как-то связаться со мной. Мне нужно время, пока я смогу прийти в себя и вести себя цивилизованно. Ты понимаешь, правда?
– Да, милый, – кротко ответила она, – понимаю.
– Потом, когда я справлюсь со всем этим, я свяжусь с тобой, и мы все сможем быть друзьями. Просто оставь меня одного на пару недель, хорошо?
Я открыл дверь на улицу, и мы остановились на пороге, щурясь от яркого утреннего солнца. Все почему-то выглядело привычней и реальней, чем всегда. Листва в парке, серебристая и зеленая, плыла в легком ветерке медленно, словно влекомая солнечной рекой, стеклянно-прозрачной в своем движении. Элен и я посмотрели друг на друга. Ее лицо было все мокро от слез, словно у нее была аллергия.
– Кто б мог подумать, что двадцать семь лет брака кончатся подобным образом! – сказал я. – Тем не менее, возможно, это не самый худший способ подвести итог.
Я наклонился, чтобы коснуться губами ее щеки, но Элен повисла у меня на шее и не хотела отпускать. Она с такой силой стискивала меня, что было больно, и я поймал себя на том, что ухмыляюсь поверх ее плеча: когда-то в молодости у нас с ней была такая игра, кончавшаяся тем, что Элен душила меня в объятиях.
В лучшие наши времена Элен любила вот так обнять меня и очень долго не отпускать. Сейчас, поскольку это было последнее наше объятие, оно длилось вечно. Мы стояли на ступеньке залитого солнцем крыльца, покачиваясь, как лодки в приливной волне. Это напомнило мне о последней танцующей паре на дискотеке в пятом классе. Они, шатаясь, едва двигались по залу среди пара кофеварок и бумажных стаканчиков на полу и от усталости не могли остановиться. Я всегда испытывал легкое чувство вины, когда освобождался от этих объятий, хотя кто-то из нас ведь должен был быть первым. Но когда я сейчас попытался наконец разомкнуть ее руки, Элен лишь еще крепче прижалась ко мне.
– Всегда ты так! – яростно прошептала она мне в ухо. – Всегда! Всегда норовил удрать от меня, скрыться в своем кабинете или одном из своих магазинов.
Потом отпустила меня и, не оглядываясь, сошла с крыльца. Все еще покачиваясь, я смотрел ей вслед. На ней было одно из ее любимых платьев в цветочек, легкая хлопчатая туника, подол которой нежно плескался у ее колен. Как часто бывало прежде, меня поразило, что она, казалось, не идет, а скользит, двигаясь с изяществом, придававшим легкость ее крупной фигуре. Когда она дошла до ворот, это впечатление стало столь сильным, что она казалась почти нематериальной – просто образ полной женщины, таинственным образом возникший на гравийной дорожке. Глядя на нее, повторяющую недавний путь Росса, я думал, что если он определенно массивный, земной, то Элен – не иначе как воздушное создание.
Я пристально смотрел на нее, вглядываясь в рыхлую кожу рук, сильные икры. Перед тем как ей исчезнуть, я едва не поддался искушению позвать ее обратно. И может, удержало меня не только понимание, что это безнадежно, но и ощущение ее призрачности. Когда она выплыла из поля зрения, мне показалось, что она не просто свернула за угол, а растворилась в воздухе, исчезла бесследно. Если бы я выбежал на улицу, то и следа бы ее не нашел.
Как бы то ни было, она ушла и больше никогда не появлялась.
Дом всегда был слишком велик для нас, даже когда дети жили с нами. Теперь, когда я остался в нем один, он превратился в приговор, своей огромностью и пустотой демонстрирующий, на что я растратил отпущенное мне время. Мемуары были последней грандиозной иллюзией моей карьеры, которая, как великий маг, долгие годы держала меня в плену своих чар, а теперь ушла со сцены. Придя в себя, я оглянулся вокруг и увидел, что остался один.
Впрочем, моя профессия сделала меня состоятельным. На другой день, еще не уверенный в собственных намерениях, я вышел из дому, чтобы провести предварительные переговоры со своими бухгалтерами, адвокатами и агентами по недвижимости. Вернувшись вечером, я увидел, что Элен оказалась верна своему слову: на кухонном столе лежали два набора ключей. Ее вещи исчезли из нашей комнаты. Из комнаты Фрэн все было вынесено подчистую.
Конец любви – это негативная копия ее начала. Испытываешь то же чувство нереальности, как тогда, когда только влюбился, так же не можешь есть и спать. Тобой овладевает в точности то же странное оцепенение, схожее с шоком после автомобильной катастрофы. Любовь, как отдых от одиночества, начинается и заканчивается в одном и том же аэропорту. Самое ужасное в конце это то, что он так ясно напоминает тебе о начале, о радости, которая сопровождала тебя тогда. Все то же самое, только теперь вместо радости горе.
Целую неделю я оставался дома. Долгое путешествие обратно в одиночество было только началом. Ни разу за все годы я так не напоминал себя молодого, влюбленного в Элен. Я не брился. Почти не ел. Если и удавалось заснуть, то только на диване внизу. В нашей спальне царила невыносимая пустота. Иногда мне казалось, что виноваты во всем Элен и Росс. Тогда на меня накатывала ярость, и я чувствовал, что был с ними слишком великодушен. Но порой мне казалось, что во всем виноват один я. Что я сам толкнул их на это. Тогда меня охватывало отчаяние и чувство, что это я нуждаюсь в прощении.
Элен нарушила обещание и позвонила мне на второй день. В ее голосе слышались слезы. Я молча бросил трубку, боясь тех слов, которые могу ей сказать. Больше она не пыталась звонить. Остальные – Росс, Кристофер и Фрэн – пытались поговорить со мной по телефону в разные дни недели, но ответил я только Кристоферу. Я сказал, что не упрекаю его мать или Росса в том, что произошло, но в данный момент мне тяжело видеть их и даже его.
Едва положив трубку, я понял, почему он единственный, с кем я был готов говорить: я не любил его так, как остальных. Я не способен был признаться себе в этом, когда мы еще жили одной семьей. Недостаток любви делал мои отношения с ним более легкими и приятными, тогда как слишком сильное чувство любви отравляло мои отношения с Фрэн.
Первые два дня я не был уверен, как поступлю дальше. Мне казалось, что, возможно, как я сказал Элен, все, что мне нужно, это побыть несколько недель одному, чтобы стать нормальным человеком. Однако постепенно до меня дошло, что ничего у меня не выйдет. Найти в себе силы для прощения оказалось намного трудней.
Только на третий день я отчетливо увидел направление, которое возьмет мое будущее, и, увидев, удивился тому, что собирался сделать, даже еще больше, чем тому, что уже случилось. Понадобился целый день, чтобы просто понять смысл предстоящего. После этого я битых два дня висел на телефоне.
В пятницу я должен был явиться в клинику на исследование. Нечего и говорить, что, когда я проснулся утром, боль в желудке – бывшая неизменной составляющей моей жизни всю неделю – почти совершенно исчезла. Я поднялся наверх и торжественно сбрил седую щетину, словно обряд совершал, зная, что сегодня один из важнейших.дней в моей жизни.
Побрившись, я с отвращением пошел в спальню. Там перед зеркалом платяного шкафа надел костюм, как в былые дни, когда собирался на работу. Казалось, я чую висящий в воздухе запах прошлого. Потом быстро собрал в сумку самое необходимое и вышел из спальни.
Прекрасный летний день встретил меня теплом и отдаленными звуками города. Поставив кейс и сумку на крыльцо, я. тщательно запер дверь. Перед тем как сесть в машину, я не удержался и в последний раз посмотрел на дом. Обвел взглядом окна нашей спальни справа и моего кабинета слева, безмолвных, равнодушных свидетелей прошлого. Мне хотелось попрощаться с каждым воспоминанием по очереди, но времени на это не было. Я сел в машину и выехал из ворот.
Вместо того чтобы сразу направиться в клинику, я сначала поехал в город вместе с едва ползущим в час пик потоком машин. Я приготовил маленький сюрприз Вернону.
Когда я остановился у книжного магазина, Фредди копошился в урне у дверей. Когда я подошел, он поднял голову. Хотя я уже несколько недель не был в магазине, Фредди ничуть не удивился, увидев меня.