Затем я повернул к лежащему высоко в сопках безымянному озеру, из которого вытекает Маньчук. В озере не водится рыба, но зато здесь почти всегда встретишь снежных баранов-толсторогов. Летом они приходят сюда на водопой, зимой добывают из-под снега траву.
Сразу за озером возвышается двугорбый перевал Верблюд. А за водоразделом и находится Березниковое, и река там другая. Нерестовая. Осенью в ней мечет янтарно-красную икру мальма и еще неизвестная мне желтогубая рыба, которую местные рыбаки называют топь.
По пути вспугнул два огромных табуна куропаток, понаблюдал за баранами да еще встретил ворона.
Обычно эти осторожные птицы держатся от меня подальше. Неторопливо проплывут над тайгой метрах в трехстах от Лиственничного, прокричат грустное «крун-крун» и скроются. Я никогда в воронов не стрелял, но они мне все равно не доверяли. А тут стою в ложбине, любуюсь баранами и вдруг прямо ко мне летит ворон.
— Слушай, может, ты голодный?
Достаю бутерброд, ломаю его пополам. Давай, ворон, замори червячка.
Гляжу, где бы пристроить гостинец, и вдруг замечаю, снег у моих ног взрыт. На свежей пороше угадываются отпечатки больших крыльев. Чуть в стороне чернеет перышко. Что здесь произошло? Может, этот ворон с кем-то дрался? Так с кем же? Ничьих иных следов не видно. А друг с другом вороны бьются только весной.
Снег порушен лишь в одном месте, и ямки довольно глубокие. Наблюдая вполглаза за вороном, снимаю лыжи и начинаю раскапывать слежавшийся снег.
Наконец показался ягель и листочки брусники. Внимательно приглядываюсь к каждой веточке. Ara, вот попался комочек белого пуха. Наверное, где-то здесь беляк. Рискуя остаться без лыжины, — я ею орудую как лопатой, — отваливаю глыбы, за одной из них открывается бок беляка. Пробую вытянуть застывшего зайца, но что-то его держит. Снова копаю. Вскоре лыжина цепляется за коричневую от ржавчины проволоку. Ясно. Здесь была заячья тропа, и кто-то насторожил на ней петлю.
Оставляю добычу, рядом кладу свой бутерброд и отхожу в сторопу. Ворон, описав небольшой полукруг, прогундосил удовлетворенное «крун» и спланировал в яму.
Интересно, как он узнал про зайца? Может, еще осенью заметил бившегося в петле беляка, а приблизиться побоялся. А может, просто летел сегодня утром и учуял зайца под метровым снежным покровом.
Когда-то я работал на опытной станции, на Украине. Рядом с нашим участком был полигон. Там сусликов развелось — тьма. Над ними траки грохочут, а грызунам хоть бы что. Живут да плодятся. Подошло время вызревать дорогой, элитной пшенице — нельзя маленьким обжорам уступать ни единого зернышка. Решили сусликов вывести. Пригласили специалистов, те в норы яду насыпали. А у каждого суслика по нескольку «квартир». Летняя, зимняя, запасная… Поди угадай, в какой грызун живет?
Через два дня приходим — часть нор разрыта, орлы-степняки потрудились. Вот тогда мы и удивились. Птицы разрыли только те норы, в которых лежали мертвые суслики. Пустых не тронули. Как они смогли определить через слой земли, какая нора с добычей, а какая пустая? Теперь вот почти такой же случай с вороном…
Эх, дети!
Избушку в Березниковом строил какой-то чудик.
Подровнял вздувшуюся землю у корней четырех самых высоких лиственниц, возвел между стволами бревенчатые стены и прорубил три окна.
Оставил надпись над дверью: «Человече, береги сей уютный дом. Он строен для отдыха израненной души и измученного тела. Домовладелец Вася».
Потом здесь появились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой, пожили до ледостава, оставили после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала.
Меня избушка встретила радушно — приоткрытой дверью. А вокруг масса всевозможных следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, горностай. А полевок — бессчетно. Уезжая, рыбаки вылили на мох рассол. Вот зверей и привлекало лакомство.
Я натаскал с болота сушняку, а то уже вечерело.
Когда начал растапливать печку, то неожиданно заметил у самого поддувала след от бараньего копыта. Махонький и до того свежий, словно только-только баран в гости заходил.
Поужинав макаронами с салом, убрал посуду и лег спать. Рыбаки оставили в Васином домовладении штук пять матрасов и гору всякого тряпья.
Сплю тихо-мирно, и вдруг как загремит! Включил фонарик. Топор на месте, одежда на колышках сохнет, чуть в сторонке валенки стоят. На полу — котелок, мыло, кастрюля со всем содержимым и глухариное крыло, которым сметал крошки со стола.
Расставил я посуду на столе подальше от края и снова закопался в матрасы. Лежу, прислушиваясь к каждому шороху. Вдруг снова — шмяк! Фонарик высветил глухариное крыло и горностая. Шерсть белая, сверкающая. Лишь кончик хвоста черный. Мордочка узенькая. Уставился на меня, ждет, когда я утихомирюсь.
— А чтоб тебя! — обругал я полуночника.
Зверюшка фыркнула сердито: «Круц-круц!» И потянула крыло под нары.
Мне рассказывали, и не раз, что такой вот зверек может при случае загрызть даже взрослого оленя. Вопьется в шею и висит, пока не перекусит сонную артерию. А сколько легенд существует о горностаях, летающих на глухарях, тетеревах и куропатках! И тот видел, и этот. А я не верю. Года три тому назад в моей избушке поселился крупный горностай, не чета этому малышу. Ночью он частенько взбирался на нары. Однажды я нечаянно придавил его, однако он ни разу не пытался меня укусить. Лишь прогрыз в новехонькой заячьей шапке две дырки. К тому же он часто спал в этом малахае и, конечно, считал его своей собственностью.
Я опять уснул. А что ни говори, хорошо, когда рядом живая душа.
Не помню, как долго спал и что снилось. Наверное, что-то дорожно-транспортное, потому что когда в темноте я открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, то не испугался и не удивился. Я слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает труба, позвякивает посуда.
Однажды вот так медведь своротил промысловую избушку и чуть не придавил охотника. Но у того хоть карабин был, а у меня, кроме ножа, ничего нет.
Все равно ждать нечего. Еще немного, и потолок обрушится. Нащупываю у изголовья нож и, выставив клинок перед собой, в трусах и майке бросаюсь к двери, прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать, пока не упираюсь в сугроб. Держа наготове нож, резко оборачиваюсь.
Ветер бросает в лицо пригоршню снега, но мне не до этого. Цела ли избушка? Она стоит передо мною, облитая призрачным лунным светом. Медведя не видно. Поднимаю голову, все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачивает высоченные лиственницы, а вместе с ними и утлую хижинку. Хорошо еще, что домовладелец Вася скрепил бревна скобами и толстыми гвоздями, иначе мое пробуждение было бы еще более «веселеньким».
Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь и пробую уснуть. Не получается. Интересно, куда девался горностай? Убежал, наверное, как крыса с тонущего корабля.
Свесившись с постели, зажигаю фонарик. В углу валяется крыло. Истрепанное, замызганное. Кажется, я поспешил с выводами. Обычно горностай своей добычи не бросает.
Устраиваюсь поудобней, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, как морской прибой. Многие думают, что в такие ночи спать в тайге особенно страшно. На самом деле в избушке сейчас довольно уютно.
К восьми часам за окном посветлело, обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчасика поваляюсь — и подъем. Позавтракаю и отправлюсь за чагой. Нужно к обеду возвратиться сюда, чтобы засветло быть в Лиственничном.
Холодно. Из-под матраса вылезать страшно. Нет! Вставать так вставать! Как перед броском в холодную воду, набираю в легкие побольше воздуха, на какое-то мгновение замираю и… слышу за окном: «Хрум-хрум-хрум».
И снова, как среди ночи, выныриваю из постели и прилипаю к окну.
У избушки олени. Три. Нет, шесть. Пятеро взрослых и маленький. Оюшки, да это же старые знакомые! Те, что подбирали сено по совхозной дороге. Оленуха стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Передние отростки обломлены, а на кончиках нижних раздвоение, чем-то напоминающее змеиное жало. Стоит и обнюхивает газету. Пожевала бумагу и отошла в сторону.