Вторая важенка копытит ягель. Лишайник давно обнажился, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. Неуклюжий. Когда двигается, то подрагивает все его туловище. Важенка чуть посторонилась. Но олененку то ли мало показалось, то ли вообще в стаде такой порядок, залез он в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла, потопталась и замерла. Стоит, слушает. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда. Четвертый — старик. Спина горбатая, зад вислый. Снег глубокий, более метра, а он раз копнул, и уже образовалась яма. Сунул туда морду, что-то обследовал и пошел работать. Минуты не прошло, полетели веточки ягеля. Олененок оказался тут как тут, забрался к быку.
Ну, думаю, сейчас олень ему задаст. Ан нет. Старик всеми ногами оттолкнулся и выпрыгнул из ямы. Олененок завтракать не стал. Расположился в яме и ехидно поглядывает на быка. А тот обогнул оленух и стал ковыряться за бочками. До травы добрался, в азарт вошел, остановиться не может. На целый день решил еды наготовить. Только я так подумал, а олененок и в эту яму перебрался. Запрыгнул и вертится.
Не знаю, случайно или со зла старик так поддел малыша, что тот взметнулся над землей.
Что здесь началось! Тихо-мирно кормившиеся у избушки оленухи, как фурии, набросились на быка. Он принял было оборонительную позу, но что делать комолому против остророгих ведьм? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! И посрамленный старик скрылся за вешалами. Стоит и мотает головой. Больно ведь!
А важенки обнюхали олененка, одна даже лизнула его в нос.
Олень бочком-бочком обошел их и направился к первой копанке. Не успел сорвать и пары стеблей, как снова туда вскочил олененок. Эх, дети!
Я не выдержал и погрозил олененку кулаком. Важенки, наверное, заметили это движение, заволновались, и стадо скрылось в тайге.
Гостья
Поздно вечером я приближался к Лиственничному. Луна еще не успела взойти, избушки с навесами едва просматривались на фоне заиндевевшей тайги. Сейчас выйду на дорогу и тогда узнаю, был ли кто-нибудь в Лиственничном за эти два дня. Я, конечно, оставлял записку, но все равно неудобно: люди приедут, а я в бегах.
Вот и дорога. Даже в темноте вижу, что мою лыжню не пересекает ни один след. Ну и славно.
Прислонил лыжи к глухой стене, стряхнул снег с куртки, подхожу к крыльцу. Дверь настежь. Вот еще новость! Теперь избушка так выстыла, что не отогреешь и до полуночи. Переступив порог, наклоняюсь, чтобы сбросить рюкзак, и в то же мгновение почти у самых ног раздается рычание. Собака! Кто-то из охотников заявился в Лиственничное и поселился в моей избушке. Так где же он и почему в доме такая стынь? А может, собака приблудная? Говорили, на трассе какой-то мотоциклист потерял пса. Ехал с ней на охоту, потом остановился что-то подправить, а собака убежала. Он ждал ее часа три и укатил. Теперь она бродит по тайге и никого не подпускает к себе.
Отступаю к двери и, тяну руку в карман достать спички. Это движение почему-то не понравилось моей гостье. Она зарычала и, кажется, щелкнула клыками. Взбесилась, что ли?
«Палкой бы тебя по башке!» — сердито думаю я, выскакиваю на улицу и прикрываю дверь.
Что делать? Нужно осмотреть следы. Может, и в самом деле она пришла сюда с хозяином, а он отлучился. Зажигаю спичку. На свежей пороше четко проступают разлапистые росомашьи следы.
— Роска! Точно?
Как же она очутилась в избушке? Жгу спички, просматриваю следы, нет ли крови. Отпечатки чистые. Росомаха шла довольно спокойно, только слишком уж часто останавливалась, шагов через десять — пятнадцать.
Раненый зверь не смог добыть еду и пришел к тому, кто его кормил раньше. Я же, отправляясь в Березниковое, не оставил и крошки. Поэтому-то росомахе и пришлось забираться в избушку.
Пусть будет все как есть. Пока поживу в бригадирской избе. Там четыре кровати, выбирай любую. Правда, все продукты остались у росомахи, и самое обидное, что наверняка померзли лук и картошка. Но ничего. Сахара и чая мне после похода в Березниковое хватит дня на два. Может, что-нибудь откопаю в Шуригиной кладовке. А там, глядишь, и сам бригадир приедет.
Ночью я несколько раз выходил на улицу. На цыпочках приближался к избушке и, удостоверившись, что росомаха все еще там, отправлялся спать.
День я начал с того, что приготовил табличку: «Внимание! В моей избушке живет раненая росомаха. Просьба ее не тревожить, а ожидать меня в бригадирской». Прямо на дороге при въезде в Лиственничное соорудил треногу и прикрепил объявление. Для гарантии установил здесь же нечто похожее на шлагбаум. Теперь уж точно никто не проскочит.
Возвратившись домой, отпариваю над печкой буханку хлеба, обильно поливаю ее рыбьим жиром и отправляюсь к росомахе. Дверь избушки закрыта. Ни звука.
Синицы и поползень, заинтересовавшись моим поведением, уселись на ближней иве. Время от времени поползень коротко, словно отдавая команду, цивикаст. Тогда одна из синиц срывается с ветки, выписывает иад моей головой пируэт и возвращается на дерево. «Ждут потехи, — подумал я. — Сейчас открою дверь, а зверь бросится на меня. Глядишь, одним укротителем росомах станет меньше».
Хорошо бы заглянуть в окно. Но оно заледенело изнутри. Нужно открывать дверь. Не кинулась же она на меня ночью. А ведь я был совсем рядом и ничуть не осторожничал.
Держась обеими руками за скобу, приоткрываю дверь так, чтобы образовалась небольшая щоль. У порога росомахи нот. Вижу печку, топор, консервную банку, в которую я набираю солярки, когда плохо разгораются дрова, угол кровати, резиновые сапоги. Aгa! Вот и она. Приподняв голову, лежит в самом углу и смотрит на меня.
— Ну, здравствуй, Росочка! Что это с тобой? Не бойся меня. Ты же умница. Ну, чего ты?
Она оскалилась и чуть слышно ворчит. Это даже не ворчанье, а горловой клекот.
— Ну не злись, не злись! Сейчас я тебя накормлю, а вечером принесу рыбки. Что у тебя болит? Ну чего ты сердишься? Видишь руки у меня пустые.
Росомаха вздрагивает и начинает приподниматься. Быстро закрываю дверь и прижимаю ее плечом. Нужно взять длинную палку и пододвинуть хлеб под кровать. Из-за возвышающегося на крыше сугроба вытягиваю самодельное удилище.
Теперь открываю дверь смелее. Просовываю хлеб в щель и подталкиваю его к росомахе. Она встает, рычит громче, а уши прижимает так, что я их совсем не вижу. Ничего. Прыгнуть не даст кровать, а пока ты из-под нее выберешься, я сто раз дверь прихлопну. Но вот хлеб уже почти касается росомашьей лапы.
— Ешь на здоровье. Если хватило силы злиться, — значит, не все потеряно. Теперь жди меня до вечера, да не вздумай удрать.
Рыбалка
Часа через два, взяв топор, лом и лопату, я покатил к Соловьевским покосам. Хотел было идти по реке, но за первым же поворотом чуть не попал в наледь, пришлось выбраться на. берег. И сразу же мне повезло. Наскочил на заросли красной смородины. Крупные рубиновые ягоды повисли на ветках тяжелыми кистями. Я с жадностью бросил десяток в рот, но они так настыли, что буквально прикипели к языку, вызвав нестерпимую боль. Тогда я достал из рюкзака приготовленную под рыбу сумочку и наполнил ее почти доверху морожеными ягодами. Пусть лежит на лыжне, захвачу ее на обратном пути.
В тайге снег рыхлый и я часто проваливаюсь по колено. Несколько раз пересекаю заросшие густым ольховником лощины. Когда-то здесь водились рябчики, но косари выбили их начисто. Вот уже несколько лет никто не встречал на Соловьевском этих птиц.
Огибаю толстую сучковатую лиственницу, и вдруг у самых ног взрывается снег. Иссиня-черпый глухарь-токовик выныривает из глубокой лунки, пролетает десяток метров и устраивается на первый попавшийся сук. И не может сообразить, кто его потревожил, испуганно вертит головой. Наконец замечает меня, выкрикивает хриплое «кок-кок» и с шумом уносится в чащу. От лунки тянется широкий глухариный след-наброд. Мне говорили, что перед сном глухарь долго летает над тайгой, потом падает в снег и, пробив его своим телом чуть ли не до земли, залегает до утра. Мне сейчас по следам отлично видно, что здесь все происходило совсем не так. Глухарь гулял вчера вечером здесь часа два. Ходил от кустика к кустику и кормился. А пришло время спать, тут же закопался в снег.