Означает это лишь одно: они отдают себе отчет в существовании какой-то живой связи, которая важнее, нежели они сами, и простирается как в будущее, так и в прошлое, давая им чувство бессмертия, коль скоро они ее ощутили. «Погибших нет, коль Англия жива» — звучит высокопарной болтовней, но замените слово «Англия» любым другим по вашему предпочтению, и вы убедитесь, что тут схвачен один из главных стимулов человеческого поведения. Люди жертвуют жизнью во имя тех или иных сообществ — ради нации, народа, единоверцев, класса — и постигают, что перестали быть личностями, лишь в тот самый момент, как засвистят пули.
(«Мысли в пути», 1940)
Он также постиг лживость гедонистического отношения к жизни. Со времен последней войны почти все западные интеллектуалы и, конечно, все «прогрессивные» основывались на молчаливом признании того, что люди только об одном и мечтают — жить спокойно, безопасно и не знать боли. При таком взгляде на жизнь нет места, например, для патриотизма и военных доблестей. Социалист огорчается, застав своих детей за игрой в солдатики, но он никогда не сможет придумать, чем же заменить оловянных солдатиков; оловянные пацифисты явно не подойдут… людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности.
(Рецензия на «Майн Кампф» Адольфа Гитлера, 1940)
… прежде чем заводить речь о переустройстве жизни, даже просто о мире… потребуется пробуждение энергии, которая не обязательно будет столь же слепой, как у нацистов, однако не исключено, что она окажется столь же неприемлемой для «просвещенных» гедонистов. Что позволило Англии устоять в последний год? Отчасти, бесспорно, некое смутное представление о лучшем будущем, но прежде всего атавистическое чувство патриотизма, врожденное у тех, чей родной язык английский, — ощущение, что они превосходят всех остальных. Двадцать предвоенных лет главная цель английских левых интеллигентов состояла в том, чтобы подавить это ощущение, и, если бы им удалось добиться своего, мы бы уже видели сейчас эсэсовские патрули на улицах Лондона. А отчего русские с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их одушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего — необходимость защитить Святую Русь («священную землю отечества» и т. п.), о которой теперь вспомнил и говорит почти этими именно словами Сталин. Энергия, действительно делающая мир тем, что он есть, порождается чувствами — национальной гордости, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом, словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка, искоренив этот пережиток в самих себе настолько, что ими утрачена всякая способность к действию.
(«Уэллс, Гитлер и Всемирное государство», 1941)
Замечу, это было написано Орвеллом в трагические годы, когда решался вопрос, быть или не быть Гитлеру властелином Евразии. Евразия, к счастью, сделала правильный выбор — иначе многие нынешние адепты вальяжной буржуазности заседали бы отнюдь не на дачах в Волынском.
Мы должны признать, что Империя — императив для России (в целях дальнейшей экономии слов назовём его империативом). Если Россия не Империя — то нет России. Империя — понятие, в первую очередь, цивилизационно-культурное, а не административное или военное. Россия формировалась путём расширения и диффузии — никакой «естественной территории» у нашей страны нет (по Александру Герцену, изначальная «благоприобретённая» Русь — не более чем часть Новгородского и Белозерского уездов). Потеряв талант и склонность к перманентному расширению, — не географическому только, но культурному, языковому, — она схлопнется, как продырявленный воздушный шарик. Империя для России — не инструмент достижения корыстных целей, но долг и способ существования. По сути, правы те, кто (как Александр Солженицын) говорит об имперском бремени, о том, что империатив дорого, иногда — слишком дорого обходится России. Но с таким же успехом можно говорить о том, сколь накладно заводить детей. Да, накладно. Тем не менее, люди рожают и рожают детей, и, как правило, вовсе не затем, чтобы оптимизировать семейные финансы — а движимые инстинктом, призванием, силой, стоящей вне утилитарного. Как дети — продолжение человеческого рода, так Империя — единственно возможное продолжение для России.