Глава 38
От сотворения мира лета 7072, декабря месяца двадцать седьмого дня.
По исчислению папы Франциска 3 января 1564 года.
Московия, Тверские земли, Вышний Волочек. Штаб Западного фронта и передовые посты.
Вызов в штаб фронта был срочным и неожиданным, и лейтенант Ковшегуб чуть голову не сломал в догадках, спешно приводя в порядок тыщу лет не надёванную парадно-выходную форму: «Чего им там вдруг приспичило, на ночь-то глядя? Да чтоб еще и при параде?»
Адъютант Салтыкова на крыльце козырнул ему заметно небрежнее, чем еще недавно (в глазах штабных Ковшегуб, по результату ужасных московских событий, обратился внезапно из сына боярина в боярского сына), но к командующему провел без промедления: дело, видать, и впрямь спешное. Войдя и доложившись же, лейтенант едва не онемел от изумления…
— Соболезную, Федор Никитич, — внушительно склонил голову расположившийся прямо за салтыковским столом Годунов. — Видишь, верно тогда подсказало тебе сердце-вещун: держаться от той Москвы подалее… Иван Алексеевич, — кивнул он на сидящего рядом воеводу, — сказывает, будто славно ты служишь, да и язык за зубами держать умеешь. Так что подымай-ка, брат, свою полусотню, только без шума — охранять секретные переговоры на нейтралке, в этом вашем… селе Горюхине.
При этих словах — «секретные переговоры на нейтралке» — Ковшегуба кольнуло некое предчувствие. Слухи о скором замирении с новгородцами, в видах похода на Москву, ходили уже несколько дней, с самого появления на фронте триумвира Годунова. Впрочем, из охваченной смутой столицы постоянно прибывали разнообразные гонцы с явно разноречивыми вестями, а разведка получала информацию еще и по каким-то своим каналам — что позволяло Салтыкову до сей поры мастерски уклоняться от любых решений, не говоря никому ни да, ни нет. В войсках же, разбалованных привычным уже состоянием «ни мира, ни войны», едва ль не в открытую судачили о прелестях Ливонщины — в чем всякий воин мог самолично убедиться хотя бы из сравнения покупательной способности новгородской монеты и московских бумажек в том самом Горюхине. Прежде за такого рода разговорчики можно было мигом загреметь под трибунал, но с той поры, как традиционная забава пьяных солдат — засовывать осведомителя в мешок и топить в нужнике — приобрела мало-помалу всеобщий характер, воинское начальство, не без облегчения, махнуло на то рукой.
Перед лейтенантом Ковшегубом, однако, перспектива сего «замирения» ставила вопросы вполне практические. С военной карьерой у него, стало быть, решительно не заладилось, а что дальше делать на гражданке ему, сироте вятскому, было совершенно непонятно… Всё это прокрутилось в его голове, пока он поворачивался за подтверждением к своему непосредственному начальству: