Между двумя войнами упоминания о литературе русской эмиграции появляются в венгерской прессе в самой различной связи. В газетах – по случаю; тут в фокусе внимания находились личность и конкретное событие: выход в свет той или иной книги, театральная постановка, интервью по какому-либо поводу, а иногда смерть писателя. Писали о русской литературе в манере, отработанной ещё в восьмидесятые годы минувшего века. Вот, к примеру, отрывок из некролога на Чехова в «Vasârnapi Ujsâg» («Воскресной газете»): «Тремя столпами сегодняшней русской литературы были Толстой, Горький и Чехов; и пусть голос, мироощущение каждого из них неповторимы, все трое столь истинно русские, что каждая их строка исполнена тоски и печали бескрайних русских равнин, и на каждой – отпечаток ребяческой, склонной к крайностям мысли и естественного чувства русского человека»1. Писавшие и позже в этом ключе непременно сопоставляли – сравнительно скупо очерчиваемые ими – явления современной советской русской литературы с картиной литературного процесса XIX века, как они её себе, конечно, представляли.
В двадцатые годы выходят даже работы венгерских авторов по истории русской литературы, так или иначе касающиеся творчества эмигрантских писателей, сообщения о них появляются время от времени и в литературной периодике; речь тут чаще всего шла об отдельных писателях, которые жили в изгнании, об эмиграции как о сообществе писали крайне редко, от силы в двух-трёх более серьёзных обзорах. До середины двадцатых годов русскую литературу (включая советскую) воспринимали как нечто целое, даже и Горький не выступал в качестве феномена, обособляющего советскую литературу. Позднее, с растущей самоизоляцией СССР, с вынужденным ограничением передвижения писателей, оставшихся на родине, и на рецепции литературных явлений, и отчасти уже на выборе книги для перевода сильно сказываются политические предпочтения.
Из современников в прессе больше всего говорят и пишут о Горьком, популярность которого в Венгрии (и всей Европе) ведет начало ещё от рубежа веков. Показательно, что ни критика, ни публика не открыли для себя со времен войны ни одного нового имени. Горького, разумеется, нельзя считать писателем-эмигрантом в сегодняшней трактовке этого понятия. Даже живя в Италии, официально он не был беженцем, режиму не противостоял, вещи его могли издаваться и издавались в СССР. Да и связи его с русской эмиграцией тоже тесными не назовёшь. Как бы то ни было, то, что писалось о нём, несомненно заслуживает внимания, тем более что, говоря о современной русской литературе, венгерские авторы рассматривали его творчество как своего рода ориентир, с которым соотносили других авторов. В межвоенные годы фигура Горького была равно притягательна в глазах публики как в политической, так и в писательской, творческой своей ипостаси. На Западе он и раньше был известным писателем; считалось, что его произведения в какой-то мере подготовили революцию, что он был сначала другом, а позднее стал противником Ленина и покинул Россию (согласно официальной версии, из-за болезни лёгких). Говорили и о его конфликте со Сталиным, несмотря на который он тем не менее несколько раз посетил родину, прежде чем вернуться окончательно. Все его поездки домой и возвращения на Запад освещались и комментировались венгерской прессой. Возьмём хотя бы несколько газетных заголовков: «Беседа с Горьким о тайне Ленина»2, «Горький окончательно отворачивается от России»3, «Максим Горький тоже не доверяет Советам»4, «Бегство Горького из России»5. В последней из названных статей берлинский корреспондент «Pesti Naplo» («Пештского дневника») утверждает, что на самом деле Горький спасается от цензуры, ибо будь дело в одной лишь болезни лёгких, то ему б и Крым подошёл. Подобно своим западным коллегам, венгерские журналисты неоднократно пытаются разговорить
Горького и даже в Сорренто ради этого приезжают. Костолани тоже едет к нему, с женой и сыном, о чем отчитывается в «Pesti Hirlap» («Пештском вестнике») от 31 августа 1924 г. Свою поездку Костолани обосновывает тем, что «Горький – один из самых интересных людей сегодняшней Европы, в ком воистину воплотилось время», и что живёт он «в загадочном изгнании». Согласно Костолани, их приняли в Сорренто благодаря тому, что его жена оказалась похожа на одну знаменитую итальянскую актрису. Костолани передал Горькому, что «один из наших историков литературы уже написал для него нужный обзор [венгерской литературы], о котором он еще не знает, и который должен выйти в ближайшем номере основанного Горьким берлинского журнала». Костолани имел в виду длинную обстоятельную статью по истории венгерской литературы XX века Аладара Шёпфлина, которая, насколько мне известно, по-русски так и не была опубликована, а вышла в свет в «Нюгате» 6. Об обстоятельствах возникновения этой работы, как и о прочих международных связях «Нюгата», в своё время много писали, ссылаясь, главным образом, на свидетельство писателя Оскара Геллерта7.