На одной из вышедших в 1926 г. двух книг по истории русской литературы, др. Иштвана Семана18, особенно задерживаться не стоит, самое интересное в ней – сам факт ее появления. Опровергая свое название «Новая русская литература», она излагает курс истории русской литературы целиком, уделяя литературе новейшего времени лишь несколько страниц. Читателю бросается в глаза, что автор имел дело исключительно со вторичными источниками, порой превратно толкуя их. Единственная серьёзная заслуга книги в том, что она впервые в венгерской критике упоминает Ахматову и Гумилёва, причем в положительном плане. Историческая концепция работы на редкость незатейлива, Шандор Бонкало разделался с ней в своем труде по истории русской литературы, приведя слова одного эмигрантского писателя: среди первопричин революции ищи еврейскую интригу.
Для понимания венгерской рецепции русской литературы показательно, кто, собственно, занимается этим профессионально. Родившийся в 1880 г. Семан в детстве одно время жил в Северной Венгрии среди русинов, позднее преподавал закон божий в греко-католической (униатской) школе. В своей критической статье19, посвященной работе Семана, Бонкало подмечает и ошибки из-за слов, которые по-русски и на языке закарпатских русин звучат одинаково, а означают разное. У Бонкало русинский был вторым родным языком, а сам он был родом из закарпатского города Рахова. Он хорошо владел и русским языком, и литературу знал основательно. Что помимо многочисленных переводов подтверждает и его двухтомная «История русской литературы». О самостоятельности мышления Бонкало и знании им своего предмета свидетельствует одна небольшая статья, бывшая, видимо, судя по дате её публикации в «Нюга-те», побочным продуктом его работы над двухтомником. Называлась она «Русская эмигрантская литература»20. Значение этой статьи невозможно переоценить: ведь она по сути была единственной в своём роде. Остальные труды, в том числе двухтомная «История русской литературы» самого Бонкало, рассматривают отдельных авторов вне зависимости от среды их проживания. Расходясь с привычной для филолога практикой, Бонкало в своей статье сразу фокусирует внимание читателя на том, что речь пойдёт об особой группе людей, чью жизнь, быт, культуру решающим образом предопределило их эмигрантское существование: «В конце 1919 г., когда завершились гражданские войны и окончательно воцарился большевизм, сотни тысяч русских тронулись в путь в поисках новой родины. Большая часть русской интеллигенции покинула свои дома и вот уже шесть лет как ест горький хлеб эмиграции. Около двух с половиной миллионов русских живет сегодня за пределами страны, в большинстве своем это помещики, офицеры, журналисты, художники, политики, профессора и царские чиновники. Самые знаменитые из живущих в эмиграции писателей – Бунин, Мережковский, Ремизов, Куприн, Чириков, Цветаева, Гиппиус, Арцыбашев, Немирович-Данченко
21, Бальмонт, а с недавних пор и Горький, есть и множество других более или менее известных писателей и поэтов; из известных у нас писателей в эмиграции умерли Аверченко и Леонид Андреев. По численности гораздо больше писателей живет заграницей, чем на родине, и всё же то прекрасное и ценное, что создала за эти шесть лет русская литература, вышло из-под пера оставшихся дома, так что странно звучит из уст эмигрантских критиков (Антона Крайнего, например) утверждение, будто “духовная жизнь России теперь заграницей” (Бонкало пока не знает, что «Антон Крайний» – та же Гиппиус – Э.Ш.). Поскольку подлинные величины остались дома, эмигрантские писатели желают восполнить скудость таланта спесью». Тех эмигрантов, которые «не сменили свой предреволюционный реалистический стиль и подход», Бонкало считает консервативными. По его мнению, «искусство не может застыть в одной точке. Что не развивается, то неизбежно умирает». И как искусство эмигрантская литература и в самом деле «при смерти». Бунин почти не пишет; Мережковский повторяется – утверждает Бонкало, хотя, впрочем, и прежний Мережковский видится ему холодным и манерным; Арцыбашев с головой ушел в журналистику; Бальмонт пишет так, как писал четверть века тому назад. Самый замечательный поэт эмиграции, Марина Цветаева, лучшие свои стихи написала ещё в Москве. Ремизова венгерская и вообще западная читающая публика не знает, «хотя, как и Мережковский, это один из самых ярких талантов эмиграции». Далее автор говорит – и весьма пренебрежительно – о популярном в эмигрантской среде чтиве, главным образом слабых исторических романах. Это «тенденциозные монархические» романы о войне и революции с героями-аристократами, которые сражаются за восстановление самодержавия. Враги их – большевики, чаще всего мерзкие до ужаса, утратившие человеческий облик евреи. Бонкало, наверное, был первым в Венгрии, кто в эти годы размышлял над вопросом, впрочем, давно его занимавшим: где же теперь подлинная русская литература? Венгерский литературовед был, конечно, не прав, утверждая, что литература эмиграции исчерпывается неким коренящимся в прошлом реализмом, ведь и в его перечне есть писатели и поэты, от традиционного реализма весьма далёкие – Цветаева, Ремизов, Бальмонт. Но заслуга статьи прежде всего в открытии для венгерской читающей публики имён Цветаевой и Ремизова. Мы-то знаем теперь, что значит для русской поэзии Марина Цветаева, а ведь пройдут ещё долгие десятилетия, прежде чем в Венгрии по-настоящему узнают о ней! В своей вышедшей некоторое время спустя «Истории литературы»22, в главе «Послереволюционная литература» Бонкало скажет о русской духовной диаспоре: «Центрами русской культурной жизни являются сегодня Петербург, Москва, Берлин и Прага. Значительная часть оставшихся на родине писателей нашла убежище в Петрограде (…). Эмиграция разбросана по всему свету, главные её издательства, газеты и журналы сосредоточены в Берлине и Праге, хотя русские издания выходят и в других крупных городах – Париже, Стокгольме, Софии».