В двадцатые годы в русской культуре его занимали главным образом классическая литература XIX века и театр начала века24. Русскую литературу он рассматривает в её философском аспекте, исходя из главной особенности русского национального мышления: начиная с XIX века отправной точкой в развитии философии становится художественная литература. Лазициус внимательно следил за европейской философской периодикой25, так в его руки однажды попал журнал «Der russische Gedanke», немецкий вариант «Русской мысли», одного из самых замечательных изданий русской эмиграции. «Только что в Бонне вышла первая тетрадь периодического издания русских философов. (…). Это было потребностью не только русских философов, чей голос до сих пор доходил до нас лишь от случая к случаю, но и европейской публики, которая увидит теперь результат работы русской мысли, не прекращающейся и в столь трудных обстоятельствах». За «писательской маской» всякого значительного русского автора, замечает Лазициус, всегда скрывается «лицо философа», в то время как профессиональная русская философия всё ещё не проникла в европейское кровообращение, и русскую философию в европейском сознании представляют прежде всего писатели. Авторы журнала: Булгаков, Флоренский, Карсавин, Бердяев, Лосский, Яковенко (он же редактор), Франк. Самым репрезентативным материалом номера Лазициус считает эссе Бердяева о свободе26.
Претерпевавшая на Западе новую стадию своего развития русская религиозная философия и, опять-таки, Бердяев привлекают внимание и публиковавшегося в «Szép Szo» Пала Шиманди. «Szép Szo» («Довод») стоит на стороне советской литературы: ведь речь идет о журнале левой ориентации, чьими авторами в середине тридцатых годов были Аттила Йожеф, Пал Игнотус, Ференц Фейтё, и в силу этого предвзятость позиции понятна. И тем не менее журнал посвящает серьёзную статью Бердяеву, взгляды которого показались автору достойными полемики. Шиманди замечает, что, согласно Бердяеву, Европа стоит перед выбором: большевизм или евангельская мораль. Бердяев не поклонник демократии, ибо полагает, что судьба истины не решается большинством голосов. Автор явно сочувствует замешанной на подлинной вере, к тому же не приемлющей индивидуализма западного христианства мысли Бердяева, хотя (показательно возражение левого по своим убеждениям комментатора!) тот и не принимает во внимание куда более весомый, с точки зрения рецензента, общественно-экономический фактор.
Приведу один, но весьма яркий пример того, как радикальная, в данном случае однозначно просоветская пресса старалась держаться подальше от эмигрантов, попросту игнорировала их. На страницах нелегальной коммунистической газеты «100 %», выходившей с сентября 1927 г. по лето 1930 г., много говорилось о советской литературе, публиковались – под собственными именами или под псевдонимами – статьи венгерских авторов, живших в это время в эмиграции в СССР, таких как Янош Маца, Дёрдь Лукач27, Шандор Гергей, переводы произведений Бабеля, Эренбурга и др., но только вот об эмигрантах не было ни полслова.
Перечитывая журналы межвоенных лет, убеждаешься, что наиболее живую, сбалансированную, свободную от влияний политической конъюнктуры картину русской литературы того времени представлял «Нюгат», особенно до начала тридцатых годов. На его страницах и между двумя войнами продолжали писать о русских классиках XIX века, не чурались и современной литературы, особенно много писали о советской. Действовавшее при журнале издательство публиковало сборники произведений современной зарубежной литературы, так, в 1936 г. выходит в свет «Сегодняшний русский Декамерон»28, составленный крупным поэтом Дюлой Ийешем. В него вошли первоклассные сочинения тех советских авторов, которых печатали в СССР, с большими или меньшими препятствиями. Во введении к книге составитель с воодушевлёнием повествует о советских писателях и советском обществе – оно было написано примерно два года спустя после путешествия Дюлы Ийеша по СССР29. По поводу эмигрантов Ийеш замечает лишь, что те не попали в сборник в силу его ограниченного объема: «Вот почему мы не публикуем живущих в эмиграции Бунина, Куприна, Мережковского». Через три года после получения Буниным Нобелевской премии это было скорее свидетельством политической позиции Ийеша и, вероятно, помогавшего ему в составлении книги переводчика Хуго Геллерта.
Менее взыскательная пресса выказывала к русской эмиграции интерес другого рода. Популярную, пожалуй, даже самую популярную фигуру русского эмигранта в Европе тех лет являл собой легендарный бас Федор Шаляпин. Изгнанничество, бродяжья жизнь делали его и без того романтический образ ещё загадочней. Он не раз посещал Венгрию и всегда выступал с огромным успехом30. Пресса с воодушевлением освещала его приезды и всё с ними связанное: неисчислимые анонсы, репортажи, отклики музыкальных и театральных критиков. Шаляпин и сам охотно давал интервью. В «Нюгате» печатались фрагменты его автобиографии в переводе с немецкого Вираг Мориц31. Некоторые автобиографические заметки Шаляпина о детстве, о дружбе и работе с Рахманиновым, знакомстве со знаменитым историком Ключевским публиковались в «Pesti Naplo»32. Из репортажей и интервью следовало, что его можно было расспрашивать о чём угодно, только не о делах в отечестве. Рассказывают, что, посетив Венгрию в четвёртый раз, он проникся такой убежденностью в несправедливости Версальского мира (Трианонского договора), что даже наизусть выучил песню «Верую во единого» по-венгерски33.