– Голова целехонька. Вот брат мой, Бегун, дважды был контужен. Первый раз в детстве. Еще в украинскую войну. Второй раз уже когда от иблисситов Болгарию обороняли. Я к тому, что после контузий человек придурковатым может стать. Трахает всех без разбору, и старух, и молодух. Свирепым сделался. Пленных не берет. Но командование ему прощает. Мой брат Бегун – настоящий герой. Полный набор имперских наград имеет. Ну, разумеется, из тех, что простым солдатам полагается иметь. А до офицеров в нашей семье только Мавр дослужился. Мавр – старший из двух моих братьев.
Дверь парадного с громким грохотом захлопнулась. Нина расхохоталась. Она наконец справилась с платьем и теперь прыгала на одной ноге, силясь надеть правую туфлю. Полицейский подал ей рюкзак.
– Спасибо!
Рюкзак показался ей слишком легким.
– Гранату я оставил себе, – бросил полицейский.
Блюститель порядка быстро уходил от нее, намереваясь сесть за руль полицейского мобиля. Его товарищи уже были внутри, а на плоскость детской площадки готовился совершить посадку другой летательный аппарат, большего размера, чем предыдущий, бронированный, лишенный окон. Из его открытой двери во дворик уже высадился десант людей в униформе – охотников за московской шпаной.
– Отдай гранату, будь человеком! – Нина нагнала полицейского, ухватила за рукав. – Она мне нужна для дела…
– …Куда более серьезного, чем драка с правонарушителями? – был ответ.
Полицейский остановился, посмотрел на нее прямо и строго:
– Я уважаю твои раны, твое долголетие и… – он внезапно смутился, – …красоту. Но! Я тоже не дурак, закончил кадетский корпус, юридическую академию и знаю, каких дел человек, подобный тебе, может натворить при помощи противопехотной гранаты.
Не дожидаясь новых возражений, он уселся за руль. Мобиль поднялся на недосягаемую высоту прежде, чем Нина нашла нужные слова:
– Мне нужно убить только одного человека. Слышишь, академик? Одного! И это личное дело!!!
Мобиль, покачивая куцыми крылами, унесся в московскую ночь, не удостоив солдатку ответом. Нина смотрела в темнеющее небо. Что это, дождичек капает на лицо? Нет, это слезки текут. Она плачет, как последняя размазня. Она снова лезет через ограду. Не переставая рыдать, она мечется по улицам до тех пор, пока не попадает на многолюдный, ярко освещенный неоновыми огнями сквер. По обе стороны асфальтовых дорожек огни театральных афиш. Дают что-то из классики, но Нина за горючими слезами ничего не видит. Вот беда! Снова постигла ее злая напасть! Долгоживущая плачет подобно малолетнему ребенку. Срамота!
Нина металась по скверу в поисках подходящей скамьи. Ей требовалось уединение, но обрести его никак не удавалось. Случайные прохожие стали останавливать ее расспросами.
– Кто-то обидел симпатичную девушку, – говорил один.
– Ее парень бросил, как пить дать! – ерничал другой. – Посмотрите, как плачет! Наверняка из-за парня! Эй, не реви! Посмотри-ка на меня! Может, сгожусь?
– Ой, а худая-то ты какая! Будто борзая собака! Ноги длинные!
– Раньше это было в моде. Такими были топ-модели. Не слышали? За худобу тогда миллионы платили. Но это было еще до войны.
– Немодная она. И одета как попало. Одежда мешком висит.
– Худая слишком. Наверное, голодная…
– Девушка, возьми пряник. И сладко, и сытно.
– Может быть, она пиво любит?
– Лучше мяса. Ну, хоть бутерброд с колбасой.
– Я не голодна! – давясь слезами, проговорила Нина.
Устав от разговоров и липкого сочувствия множества чужих людей, Нина, обливаясь слезами, полезла под раскидистый куст. Наступал вечер, становилось холодновато. Под сенью желто-оранжевых листьев, Нина сжалась в плотный комок, прикрыв тело поверх ненавистного платья камуфляжной курткой. Ей вдруг страстно захотелось домой, в горы. Побродить по альпийским лугам с Ахметом-пастушонком, его стадом и его псами. Ахмет – глухонемой, и с ним хорошо. Можно и день, и два не слышать человеческой речи. Никто не станет обсуждать и советовать, никто не укорит. Враги и друзья разделены прифронтовой полосой. Душу ласкают синева небес, звуки и запахи первозданной природы. Тело согревает бурка из грубо выделанной овчины и мохнатый бок ахметкиного пса Барклая. Темно-карие, как у нее самой, но еще более пронзительные собачьи глаза уставились на нее из-под желтовато-алой завесы поредевшей кроны.
– Барклай? – растерянно спросила Нина, утирая слезы.
– Уууу, – был ответ.
– Большой пес?
Собака ничего не ответила. Просто заползла под куст, стелясь мохнатым брюхом по палой листве. Улеглась рядом, прижалась доверительно. Бок ее, как и полагалось, оказался обжигающе горячим. Собачье тепло мгновенно просушило слезы. Нина гладила жесткую шерсть, почесывала между ушей, прикасалась к холодному носу.